Илья Крупник - Струна [сборник]

Он привстал на железной кровати. Он был голый.

– Спишь, – спросил тихо женский голос, – али проснулся?

Он вскочил и, чуть отгибая сбоку штору, высунул голову.

– Уехали твои. Уплыли, – сказала женщина с ведром.

– Уплыли?… – Он высунулся по пояс.

Женщина глядела неотрывно на его белое, городское, мужское тело.

– Стёша, – сказал, отворяя дверь, председатель, весь в облаке комаров, отмахиваясь от них обеими руками, – ты чё не убирашь?

Комары зазвенели ближе, зудели уже в ушах… Котов спрятался. Остались одни глаза.

Председатель Лызлов (всплыла фамилия…) в который раз вызывал по рации вертолет. Ученый, мол, тут, старик.

Котов был уже почти весь седой. «Старик». Но ведь волосы седые пробивались даже в двадцать лет.

А деревня совсем была крохотная, сгрудилась к реке.

Восемнадцать человек в совхозе, а по всему сельсовету триста сорок два – это вместе четыре последних деревни вдоль реки: Гаревка да Усть-Унья, Светлый Родник и Усть-Бердыш. Котов все жил за шторой.

– На речку ладишь? – спрашивала Стёша.

– На речку, – отвечал (он?), и я смотрю на нее.

Она не отводила голубые глаза под белым, повязанным до бровей, платком. Это ж казалось, что она «без возраста». Стёша была вовсе не старая.

Рано-рано утром приносила ему «построквашу», жареную картошку с рыбой и постирала его белье. Он усаживался в ее моторку, и они отправлялись на тот берег.

Три гербарные сетки еще оставались у него, Стёша была хороша во всем, помощница. Стёша была вдова.

Иногда в траве на поляне под солнцем, и дымокур отгонял комаров, он думал: ничего не надо, просто жить…

Почему ж Платон не сказал, что они уходят?… Без него. Не обязан говорить?… Он, Котов, один здесь ездил, сам к ним прибился. Начальник у рабочих Платон… Был так похож на сына.

…Котов сидел, смотрел вниз, в окошко, прижимаясь к стеклу лбом.

Светлая жесть блеснула под солнцем: узкая полоска реки, она извивалась, вертолет поднимался все выше. А через квадраты, треугольники черно-зеленой хвои – желтые песчаные нитки дорог. Серые пустоши. И снова вода. Река, Деревня. Стёша…

Соседи приехали уже под вечер. Мы слышали с Веркой, как открывалась, закрывалась, лязгала общая наша дверь, голоса были негромкие – нас не хотели тревожить? – вносили тихо к себе вещи.

Верка выглянула все же, неудобно, поздоровалась.

– Загорелые, ну точно с пляжа, – описывала с завистью Верка.

Это была суббота. Утром в воскресенье мы… Но старались уже не орать. И заснули опять, откинувшись.

Потом я пошел в коридор, я был в длинном новом халате, дошел до вешалки и решился. Все удобно, совсем не рано и – отдать ключ.

Я прошел в общий коридорчик с их ключом на цепочке. Дверь к соседям была приоткрыта.

Я постучал в дверь. Не слышат.

Тогда я вошел к ним в квартиру. В кухне горел свет.

Они сидели друг против друга за белым кухонным столом, оба были в очках и, нагнувшись низко, перебирали пальцами на столе желтое пшено.

– Здравствуйте, – сказал я, – у вас дверь открыта. – И протянул ключ.

Сутулый, весь в морщинах, седой старик Котов снял очки и встал. Ковбойка его в мелкую клетку была не заправлена в штаны.

– Ничего. Не страшно, – радостно улыбаясь, объяснил Котов. – Мы ж все дома. У себя. – И обвел глазами кухню.

Старушка в ситцевом халате молча смотрела сквозь толстые очки.

– Знаете, – пояснил он опять, ну словно что-то особенное, – дома хорошо. Надо жить там, молодой человек, – он поднял палец, – где тебя уважают.

Я вернулся к нам в квартиру, постоял у закрытого окна. На дворе людей не видно, воскресенье.

Мы с Мариной Петровной, как сказал старик, прожили вместе счастливую жизнь.

Я смотрел на дом прямо против нас; на балконах, то тут, то там висели белые тарелки: громадные спутниковые антенны.

– Вера, – позвал я. – Вер!! Где ты?

– Здесь. Я здесь! – Она прижалась к моей спине, я чувствовал ее всю, мы были еще вдвоем с ней. Вместе, еще вдвоем.

1994

Олег Петрович, доцент, историк средних веков, мыл тихонько старого своего сына. Сын Олега Петровича, седенький и плешивый, стоял, согнувшись, обеими ногами в тазу, а Олег Петрович, засучив на болгарском свитере рукава, бережно обтирал мочалкой его дряблую спину.

– Геночка, – говорил Олег Петрович, – не вертись. Я прошу тебя!

Но сын, счастливый, все поворачивал к нему зажмуренное покорное лицо, и на усах у него висела мыльная пена, – очень было приятно мыть вот так беспомощного родного старичка, своего сына.