Илья Крупник - Струна [сборник]

А берег: ни выстрела, ни звука. Уже почти рассвело. Они же видят корабль наш и бронекатера. Ждут, приготовились!.. Первыми на берег из всех в воду пойдут штрафники.

Где ты, Светка? Когда ты, наконец, вернешься.

Много лет как я бросил курить. Курить… Но ведь я просто прилег, не спать, нет, прилег поверх покрывала, не раздеваясь, отдыхаю. Проклятье.

Лучше… Надо ее встретить, магазин близко, разминуться можно, но все равно.

Выхожу во двор. На крайний случай тут посижу, на детской площадке, увижу, если уже ушла оттуда.

В магазине нет, возвращаюсь, присаживаюсь под навес на синюю, низенькую, она сухая, детскую скамью. И снова начинает накрапывать дождь. Только не сильный, мелкий, даже приятно под навесом. Лужица напротив меня уже вся в пузырьках, и от них расходятся небольшие круги.

Когда заезжал я тогда в деревню, где жил Толя (это правда, я был в деревне), но к нему сразу, вот так сразу не пошел. Сидел в избе у секретарши сельсовета, она мне все объяснила о нем, потом ушла, а в комнатушке рядом дверь была приоткрыта, и там, да, этот дед из автобуса рассказывал какие-то сказки пацанятам. Кажется, вроде, что-то вроде: «Пичужечка отпурхнет маленько, а опять сидит. В дубочке завязла, вспурхнула и опять содится…» Содится.

В госпитале, когда пришел я в себя, я узнал, что из всех тогда уцелели только я и Толя.

Сколько лет мне уже не снилась война. Может, время это пришло такое. Светка не понимает, почему я не слишком рад отдыхать на море. Но я не рассказываю ей. Всякие сны. Она меня младше на одиннадцать лет.

А что до второго деда, из поселка – сколько ж у нас таких «близнецов» всюду, – звали его Евдоким Прокофьевич, и девочка Лена, что меня проводила в темноте, это его внучка.

Мы сидели с ним вечером на ступеньках клуба, где на сей раз не было ни кино, ни танцев, он был сторож. И я уже не допытывал ничего, он говорил, я слушал: о том, как «в крепостное право, – пояснял мне дед, – так вспоминали еще наши деды, живущие тут тогда помещики нападали часто друг на друга, похищали девушек и проводили их в дом по подземелью! Но некоторые похищенные девушки убегали к реке по подземелью и звали всех на помощь. Тогда помещики пустили слух, что по берегу русалки ползают и плачут.»

– Да. И это, – объяснял мне дед Евдоким Прокофьевич, – я записал давно. Но не просто старое, а и личную свою жизнь. Мне-то девяносто скоро стукнет. А чтоб было понаучней, я как сделал: беру, значит, каждую главу из Истории партии, переписываю ее, это вроде бы такое вступление, общая вроде история данного момента, а потом что лично со мной происходило в точно такое время и что я видел кругом делалось. Излагал по времени, не придумывая ничего, все подробно, как это было.

Мой Евдоким Прокофьевич благодушный был, но и лукавый был человек, он это все узнал у Павла Захаровича Тулякина. Евдоким потом сам мне признался: об этих помещиках, подземелье, девушках крепостных, о русалках. Где повстречал он Тулякина, теперь уж не помню, да это и не важно.

Я сидел на детской площадке под навесом, пожалуй, с полчаса, Светка не появлялась. Когда же пришел домой, мне прямо выговор по ее мобильнику:

– Где ты был?! Я у мамы сейчас, ей плохо стало, и я поехала. И мне придется там сегодня ночевать.

Да. Вот такая у нас теперь жизнь. То ее сестра с матерью ночует, то Светка.

А ночью телефонный звонок и бодрый голос меня по имени-отчеству:

– Сегодня вечером вы едете, времени мало, для вас у меня билет, поезд №… отправление… в Якутск.

– Это кто? Кто это? – спрашиваю. Не называется, но голос знакомый вроде и с кем-то в сторону советуется. Только не называется почему?! И прервалось. Молчит телефон.

Встаю. Иду на улицу. Будка, там старичок показывает кому-то свой товар.

– Это вы мне звонили?

– Да. Вы едете. Сейчас с вами будет говорить секретарь райкома.

Из-за занавески позади него выходит немолодая женщина.

– Значит, вот билет, не опоздайте. Поезд…

– Но… Зачем мне ехать?! К чему, зачем?! И я беспартийный.

Женщина не отвечает, смотрит пристально на меня.

– Послушайте, у меня теще девяносто пять лет, жена на работу ходит, я дома, она приходит, я на работу иду…

Стоп. Что я говорю. Стоп. Кто приходит, кто уходит.

Приподымаюсь, зажигаю на тумбочке лампу возле кровати. Это сон. Сон. Господи, оправдания какие-то житейские даже во сне… Через столько лет. Инстинктивно. Господи, стыдно.

Все. Выключить свет. Да. Точка. Отворачиваюсь к стенке, подушку на голову. Все. Спать.

А берег уже был близко, и оттуда стали работать минометы, залпами вступили наши пушки. Позади взорвалось что-то, осколки низко, над головой. – Сашка! Сашка! Я ранен! Сашка! – кричит. Поворачиваюсь. Половина правой его ноги ниже колена висит на кусочке кожи. Раздробленные кости торчат из другой. – Сашка! Помоги, Сашка! Автомат мешает, у меня руки дрожат. Глаза его выпучены от боли, от страха, такие же точно, наверно, как у меня. Я, я пытаюсь, я отстегиваю, выдергиваю свой ремень и, как жгут, накладываю туда, где он сдавливает свою правую ногу руками. Обматываю, затягиваю, затягиваю изо всех сил, чтоб закрепить, пальцы у меня от крови скользкие. Вот, так. Застегиваю медную пряжку с якорем. Мои брюки туго держатся. Автомат теперь у меня в руках. Надо идти, Толя! И взрыв, удар, и больше не чувствую ничего.