Том - Когда я был настоящим

- Когда закончите, оставьте это здесь.

- Что оставить? – спросил он, глядя на меня снизу, слегка прищурившись.

- Лужицу оставьте.

- Как – оставить?

- Проследите, чтоб ее не размазали и не засыпали. На случай, если мне захочется ее попозже зафиксировать.

- Зафиксировать?

- Неважно. Проследите, чтоб не стерлась, и все. Ясно?

- Да, - ответил он. – О’кей.

Я отошел от него к качелям. Не хватало еще, чтобы он заставлял меня объяснять, что я хотел сказать этим «зафиксировать». Что хотел, то и сказал. Его дело – выполнять, что я ему говорю; я ему за это деньги плачу. Придурок. А зафиксировать ее я действительно хотел – ее форму, ее тень. Они были важны, и я не хотел их потерять. Я подумал, не вернуться ли к себе в квартиру за листком бумаги, на который можно будет перенести лужицу, но решил заняться этим позже, когда его не будет. Хотя, если пойдет дождь... Я сел на качели и взглянул на небо. Непохоже было, чтобы собирался дождь – небо было голубое, по нему лишь изредка проплывали облака. Через какое-то время я соскользнул с качелей, толкнул их, чтобы продолжали раскачиваться взад-вперед, и улегся под ними на спину, наблюдая, как они раскачиваются у меня над головой на фоне неба. Проплывающие облака двигались медленно, а качели двигались быстро. Голубизна была неподвижной, но в вышине два самолета разрезали ее на части своими следами, состоящими из водяного пара, подобно тому, как мы с Назом когда-то разрезали город при помощи наших булавок и ниток. Лежа на спине, я позволил рукам слегка скользнуть по траве в стороны, вывернул ладони наружу, пока по телу снова не поползли мурашки. Так я пролежал очень долго, покрываясь мурашками, глядя на небо...

Позже, вечером того же дня, я лежал у себя в ванне, отмокая, созерцая трещину. Последний ученик пианиста ушел, и он начал сочинять: сыграет фразу, потом надолго остановится, прежде чем снова ее сыграть, привесив к концу новую полуфразу. Внизу потрескивала и скворчала печенка. Я чувствовал ее запах. Он по-прежнему был не вполне таким, как надо, - в нем по-прежнему присутствовал этот горьковатый оттенок, напоминавший кордит. Я снова упомянул это в разговоре с Назом, когда закончил принимать ванну.

- Постараемся исправить, - сказал он мне. – Ну, а помимо этого, как, на ваш взгляд, все прошло?

- Все прошло... ну, в общем... – начал я, не зная, что ему сказать.

- Вы считаете, успешно?

Успешно? Трудный вопрос. Что-то получилось, что-то нет. Моя рубашка слегка зацепилась за разделочную доску, зато холодильник открылся идеально. Хозяйка печенки придумала эту замечательную реплику, но потом, пытаясь реконструировать свои движения в третий раз, уронила мешок. И еще, конечно, проблема с запахом. Но можно ли назвать это успехом? Успехом в чем? Рассчитывал ли я, что все мои движения мгновенно станут слитными и безупречными? Разумеется, нет. Рассчитывал ли я, что обходного пути через понимание, которым я, что бы ни делал, вынужден был идти весь прошлый год – всю свою жизнь, - удастся избежать вот так, сразу: взять и срезать, ненужный нерв, слепой рукав реки, который испарится сам? Нет – над этим придется работать, много работать. Но сегодня мои движения были другими. Ощущались по-другому. И мои мысли тоже, мое сознание вцелом. По-другому, лучше. Это было...

- Это было начало, - сказал я Назу.

- Начало? – повторил он.

- Да. Очень хорошее начало.

В ту ночь мне снилось, что я и весь мой персонал – Наз, Энни, Фрэнк, хозяйка печенки, и пианист, и мотоциклист-любитель, и консьержка, и ученик, плюс все подчиненные Наза, Фрэнка и Энни, координаторы, мелькающие за дверьми, люди, следящие в здании напротив, а также их помощники, - мне снилось, что все мы соединились вместе – физически, взявшись за руки и встав друг другу на плечи, словно труппа цирковых акробатов. Соединившись вместе таким образом, мы выстроили фигуру, похожую на самолет. Это был старый, примитивный самолет – биплан, из тех, на каких пионеры авиации, возможно, выполняли рекордные трансатлантические перелеты.

Поднявшись в воздух, мы, не нарушая строя, летали над моим домом и окрестными улицами. С высоты нашего полета виден был двор с деревьями и качелями, с лужицей масла под мотоциклетным мотором. Во дворе видны были и мы сами, наши реконструированные дубли: мотоциклист-любитель, стучащий и откручивающий болты; я сам, лежащий под качелями. Видны были коты, шмыгающие по красным крышам. Если заложить вираж на север и немного спланировать, видно было здание Наза, сине-белое снаружи, с антеннами на крыше. В окна его верхнего этажа видны были дубли сотрудников из офиса Наза - они координировали действия в моем доме. Эти действия тоже было видно через ставшие прозрачными стены: хозяйка печенки, кладущая наземь свой мешок, разговаривающая со мной, проходящим мимо, пианист, репетирующий своего Рахманинова, консьержка, ученик – все до единого.