Роберт Менассе: Изгнание из ада

Застенчивая Мария Нет-Нет-Сперва-Ты сказала:

— Ты вправду набитый дурак.

Вот к нему наклонился Тони Нойхольд:

— Самоуверенный идиот… Ты же всего-навсего попутчик… а еще других попрекаешь…

— Что ты делал все эти годы? В дерьме копался? Вонючка!

Кто это сказал?

— Вонючка! — повторил Карл Церга, не кто-нибудь, а именно он, которого в школе за хроническое недержание мочи как раз и дразнили Вонючкой.

Виктор заметил, как за спиной Нойхольда маленький, субтильный Фельдштайн, втянув голову в плечи, не поднимая глаз, пробрался к двери, — и вообще перестал что-либо понимать. Все уходили, следом за учителями, почему? И почему Фельдштайн тоже ушел?

Как долго это продолжалось? Выбранив его, они уходили, уходили без задержки, только бросали мимоходом «идиот», «болван» или «мерзавец». Считаные минуты — и все кончилось. Что это значит? Может, обиделись за испорченный вечер? Или сочли, что их образование втоптали в грязь? Или этим наследникам аризированных врачебных практик и аризированных адвокатских контор показалось, что осквернили их происхождение и поставили под вопрос собственную их дельность? Но чтоб все как один? Откуда столь единодушная ненависть? Виктор хотел встать, однако тотчас опять рухнул на стул. Огляделся. Пусто. Никого. Хотя нет. У стены за его спиной, возле тяжелой ярко-розовой драпировки с узором из темно-красных роз, стояла Хильдегунда, улыбалась. Он еще раз огляделся — никого, только он да Хильдегунда. И в этот миг подали суп, тридцать порций.

Дверь распахнулась — артистически балансируя большими подносами, вошли метрдотель и двое официантов. При виде пустого зала — только мужчина за столом да женщина у стены — они остановились как вкопанные, едва не уронив на пол подносы.

— Однако. Где же господа?

— Ушли.

— Ушли. Однако. У нас… заказ на тридцать персон. С вином. Как положено. Кто будет платить?

— А кто бронировал зал? Кто делал заказ?

— Как положено. Я могу сию минуту. Проверить.

Метрдотель поставил свой поднос на стол и быстро вышел, официанты так и стояли с подносами в руках, толком не зная, как им поступить. Виктор взглянул на Хильдегунду, которая между тем уселась напротив. Поворотный пункт, мгновение, предваряющее непредусмотренную маленькую вечность. Если б Хильдегунда в этот миг не подсела к Виктору, эта история не получила бы продолжения. Метрдотель вернулся с какой-то бумагой, прочитал:

— Господин директор Пройс из здешней федеральной гимназии.

— Ну вот, — сказала Хильдегунда, — он заказывал, он и заплатит. Подавайте угощение, а счет отошлите в гимназию. Все тридцать порций, — добавила она и улыбнулась Виктору. — Ведь оплатят, разумеется, только то, что было подано.

Трое мужчин обслуживали единственную пару за длинным столом, подали и снова унесли тридцать порций супа, тридцать порций телятины с классическими гарнирами, тридцать порций шербета с лесными ягодами.

— Рюмочку для пищеварения не желаете? К примеру, рябиновой водочки? Очень рекомендую.

— Да, пожалуйста. Тридцать порций.

Почему-то Хильдегунда настаивала, чтобы

Виктор называл ее именно так: Хильдегунда. В

школе она предпочитала откликаться на Хилли, позднее, студенткой, решила, что «Хилли» звучит слишком по-детски, и переименовала себя в Гундль. А теперь вот извольте звать ее Хильдегундой. Всенепременно.

— Не могу. Звучит как-то… в смысле, я же всегда звал тебя Хилли. Хильдегунда звучит… очень уж по-германски. По-арийски.

— Сукин ты сын, право слово.

— Ты ведь сама никогда это имя не жаловала. И твои родители наверняка… скажи-ка, чем они раньше занимались?

— Чем занимались? Жили. В свое время. И уже умерли. А мое имя — Хильдегунда.

У этого ребенка много имен:

Мануэл Диаш Соэйру — почтенное португальское имя. Мануэл — как тот португальский король, который особенно люто преследовал евреев и принуждал к крещению. Излюбленное мужское имя в старинных христианских семействах страны. Официально крестить таким именем отпрыска тайных иудеев — это же явный знак подлаживания, а может быть, еще и попытка именем опасности устранить саму опасность. Одновременно в этом маскировочном имени или под оным укрывалось древнее еврейское имя, оно-то и было настоящим, произносившимся лишь в самом узком семейном кругу: не Эммануил, от которого вел происхождение и успел целиком обособиться христианский Мануэл, а Самуил, последний из ветхозаветных судей Израилевых, провидец и пророк. Называли это имя тихонечко, мимоходом, так что случайный свидетель, а зачастую и сам ребенок слышал опять же всего-навсего не то «Муил», не то «Муэл», как бы невнятно произнесенное «Мануэл».