Дмитрий Григорьев - Господин Ветер

— Но не все же казахи такие. Вон на трассе водителей сколько.

— Не все. Но многие. Про них даже анекдот есть. Хотите…

Кристофер и Галка одновременно кивнули.

— Значит, попали на необитаемый остров русский, казах и украинец. — начал драйвер громким голосом, словно выступал перед тысячной аудиторией, — делать, значит, нечего, русский стал дом строить, дорогу провел, украинец свиней поймал, приручил, а казах… Казах ничего не делает, похаживает, живот поглаживает, в доме живет, сало ест. Надоело русскому и украинцу, подступили они к казаху с кулаками. Ты чего это… — водитель сделал театральную паузу, — а он в ответ: «Меня трогать нельзя, я ваш участковый». Ну мент, то есть.

— Здесь еще хорошо, резни нет.

— Так им резать лень, — сказал водитель, но тут же поправился, — Нет, я не спорю, казахи народ незлой. Хороший даже. Камней за пазухой не держат. Но ленивый.

— А в институте тоже водителем работали? — спросил Кристофер.

— Не, в цехе. Я инженер-технолог. Но вот уже скоро пять лет как на себя пашу.

— На себя?

— Машина — моя личная. Арбузы дыни вожу. В Балхаше друзья на бахче. Корейцы. Завод сейчас не прокормит. Вот и гоняю грузы туда сюда.

— А зимой?

— Зимой здесь хреново. Лапу сосу. Только случайные перевозки. Все. Через полчаса совсем темно станет. У следующего ГАИ остановлюсь на ночевку.

— Там мы и выйдем, — сказал Крис.

— А утром снова могу вас взять. Если никого не поймаете.

На прощание драйвер подарил им большой, килограммов на десять, арбуз, и теперь они шли мимо прижавшихся к обочине фур, мимо мерцающих примусами, пахнущих различными вкусностями, водительских биваков, мимо гаишной будочки, мимо площадки — заводи, где машин и водителей было еще больше чем у дороги, мимо одноэтажных строений, назначение которых в темноте было невозможно определить. «Словно отара овец, сбившаяся в кучу от волков, поближе к собакам и пастуху, — подумал Крис, — однако, если пастухами считать ментов, то стригут они не меньше бандитов».

Один из кружков, где, как показалось Крису, говорили по узбекски, источал отчетливый запах травы. Крис увидел красный огонек косяка.

— Смотри-ка, ганжу курят.

— Ну да…

— А я чего-то и не хочу. У меня как уехал с Алтая, что-то не то. Приходы ни с того, ни с сего, как от кислоты. Или это проснувшиеся двухмесячной давности флэш-бэки.

— Ты о Холме?

— Холм, сударыня, был в прошлом году. А в этом, перед моим отъездом было всеобщее съезжание крыш.

Крис вспомнил и Холм, странное сообщество питерских людей раздобывших где-то огромное количество кислоты и превративших одну из квартир в Томас-Вулфовский автобус проказников, сам Крис тогда впервые попробовал кислоту, или точнее то, что называлось «кислотой», скорее всего это был ПСП или какой другой из дешевых аналогов, но вставило все равно довольно сильно, и через полчаса после приема дозы — ням-ням, с ложечки, пер орально, его начало закручивать, и в голову вошел настоящий рэйв — УПца УПца УПца электронные барабаны, и Майкл, зациклившийся на фразе «акутное произношение», вдруг стал лодкой, которую болтает на быстрой воде, потому что она привязана к столбику по имени Акут, а Леха-ха-ха — со своими тяжелыми телегами — горой, и Крис гонял по нему свои тележки, прикалываясь к материализации образов, а затем девчонки надели цветные блестящие юбки и платформы, откуда они их взяли, у Кэт, что ли, и хипня ушла в Нору, там за стойкой работала какая-то их приятельница, а Крис тоже подумал: УПца УПца УПца, и вышел в город и сидел одинокой чайкой на бетонном берегу там, где залив смыкается со Смоленкой и слушал музыку ночных машин.

«А ты помнишь другой раз, помнишь, как начиналось всеобщее съезжание крыш, и была кислота, ты поделил ее с Ленками — пять доз на троих, и вас, точнее, тебя, снова потянуло к Смоленке, и ты оказался на кладбище, где быстро потерял всех, даже самого себя и, оставив свечу в склепе возле одной из дорожек, бежал по тропинке между темными словами о любви и смерти, узкий проход выталкивал тебя наверх, ты медленно расправил руки и некая сила отрывала тебя от земли, на которой ты еще недавно прочно стоял, и поднимала тебя наверх, мимо сплетения веток, мимо пузырей воды на картинах Чурлениса, ты же помнишь эти картины и музыку, наверх, к фиолетовому городскому небу, и ты уже не боялся упасть, потому что падение — это тоже полет, и ты летел совершенно один, легкий как воздух, пока не оказался у дерева, чья крона стала новым зеленым небом и ты вошел в это дерево и был там пока горела оставленная тобой в склепе свеча.