Альберто Моравиа: Зима больного

— Вы забыли, синьор Брамбилла, что синьор Джироламо покорил сердце синьорины Полли.

Синьорина Полли — это был для Брамбиллы излюбленный повод к насмешкам. Полли, так звали маленькую англичанку лет четырнадцати, с больным позвоночником; она лежала в отделении первого разряда, где у каждого была отдельная палата. Джироламо познакомился с нею благодаря ее матери, которая, желая чем-нибудь занять дочку, сочла его и по возрасту, и по происхождению самым подходящим товарищем для маленькой больной. Возможностей развлечься в санатории было так мало, что Джироламо в конце концов, несмотря на разницу в возрасте, стал находить вкус в этих посещениях и с нетерпением ждал назначенных для встречи дней. Выбраться не без труда из палаты, преодолеть, пусть и в кровати, всю длину темных коридоров, спуститься в нижний этаж на приятно-не-торопливом, нерешительном лифте, торжественно въехать в чужую палату, много просторнее его собственной, где все вещи: цветы в вазах, фотокарточки, книги, обои, даже свет — благодаря своей новизне и непривычности казались ему незаслуженно праздничными, — все это было для Джироламо, хотя он себе в том и не признавался, таким же острым наслаждением, как для заключенного первые шаги за пределы его камеры. Однако с того момента, как появился Брамбилла, все изменилось. Довольно было немногих насмешек, немногих фраз вроде такой: «Сегодня синьор Джироламо отправляется вниз, в детский сад», — чтобы положить конец этому невинному удовольствию. Джироламо стал стыдиться этой дружбы; игры с Полли, полудетская болтовня с ней уже не доставляли ему удовольствия, и если он не прекратил своих посещений, то лишь из уважения к матери девочки.

Поэтому реплика австрияка не могла его не задеть; однако, испытывая новую систему самозащиты, он в ответ только томно покраснел и почти по-женски смутился; все это прибавляло к унижению, которому подверг его Йозеф, еще большее унижение, а потому служило противоядием и к тому же, казалось, позволяло догадаться, что уж это-то сердце он сумел завоевать.

Но Брамбилла, повернувшись на правый бок, все смотрел на него, скроив такую страшную рожу, какой свет не видывал; казалось, он не убежден словами Йозефа.

— Да нет, и ее не покорил, — произнес он наконец, — даже эту полусиньорину или как ее там… Подождите, приедет из Англии какой-нибудь англичанин, и вы увидите, как она сразу же распрощается с нашим Джироламо, как сразу же постарается от него отделаться… Я же вам говорю, он ни на что не годен.

Тут дверь отворилась и вошла сестра милосердия с ужином на подносе; Йозеф вспомнил, что ему нужно еще спуститься в рентгеновский кабинет, и ушел. В этот вечер разговора о маленькой англичанке больше не было.

Если бы Джироламо в то время спросили, что он думает о Брамбилле, то в конце концов он признал бы, что коммивояжер вовсе не тот человек, которого следует брать себе за образец; если бы ему задали вопрос не о его чувствах, а только о том, кого он больше уважает — своего отца или Брамбиллу, — в ответе не пришлось бы сомневаться; и все-таки, как бывает всегда, когда чувства отвергают доводы рассудка, юноша испытывал к своему соседу по палате, которого ничуть не уважал, такую сильную тягу, какой никогда никто не мог в нем вызвать. Случалось, что друзья семьи Джироламо, люди весьма изысканного круга, приезжавшие сюда на зимний спортивный сезон, поднимались в санаторий, умиленные ощущением собственной доброты, возможностью сделать доброе дело, вполне уверенные, что будут встречены с восторгом, — и вместо этого находили нетерпеливый, холодный прием, видели нервного и уклончивого Джироламо, которому больше всего хотелось поскорее дождаться их ухода, вернуться в тесную палату к своему коммивояжеру, к сладостному своей привычной мучительностью безжалостному разговору… А иногда приезжала мать Джироламо, маленькая женщина с лицом, увядшим от косметики и огорчений, с быстрыми суетливыми жестами, такая низкорослая, что казалось невероятным, чтобы Джироламо мог быть ее сыном (она и сама постоянно и не без кокетства удивлялась этому). Мать приезжала на Рождество, закутанная в шубу, нагруженная подарками, она едва удерживала слезы при виде сына, распростертого на кровати, старалась улыбаться, казаться веселой. И Джироламо, который всего несколько месяцев назад без конца целовал ее щеки, волосы, шею, теперь стеснялся обнять расчувствовавшуюся женщину, держался скованно, был молчалив и чуть ли не холоден и, машинально отстраняя мать руками, то и дело косил глаза в сторону коммивояжера из страха показаться ему смешным и в то же время тревожась, чтó тот подумает о матери. Свидание, натянутое, холодное и унылое, длилось два-три дня, потом мать уезжала, к великому облегчению Джироламо, который возвращался к соседу; но тот вопреки всем ожиданиям и не думал высмеивать сыновнюю привязанность юноши и даже, наоборот, упрекал его в бессердечности, черствости, в плохом обращении с матерью.