И. Грекова - Свежо предание

Кругом спали другие заключенные. Ему необходимо было подумать, пока они спали.

Перед тем как сесть на кровати, он видел Юру — живого. Юра стоял небритый, полураздетый и плакал, дрожа кальсонами. Наверное, его только что били.

Больной застонал и закрыл лицо руками. Вина — чудовищная, ни с чем не сравнимая, больше себя — кромсала его изнутри. Он ее чувствовал всегда, она не отпускала его ни на минуту. Погубил Юру. Всех погубил. Скорее бы погубить себя, чтобы все было кончено.

Снаружи слышны были стуки — куда-то заколачивали гвозди. Забивают двери. Отсюда мы уже не выйдем.

Он открыл лицо и с мукой поглядел на белую, шершавую стену. Там он что-то увидел. Тонкий, слабый зайчик, еле отсвечивающий радугой, лежал на стене. Узкий солнечный луч ланцетом резал воздух: от графина на столе к зайчику.

Больной встал и пошел, шатаясь от тоски. С этим нужно было что-то сделать. Этого нельзя было так оставлять. Он схватил графин и что есть силы швырнул его в зайчика. Солнце брызнуло в стороны, и ему стало легче. Он споткнулся и упал лицом вниз — прямо в осколки.

Надя долго стояла в очереди за яблоками, зато выстояла целых два кило. Яблоки румяные, здоровенные. Половину — Косте, половину — Юрке.

Сегодня надо было ехать в больницу, везти передачу. Прошлый раз, в общий приемный день, ее не пустили. Владимир Павлович вышел сам, немного смущенный и очень любезный.

— Ухудшения нет, но произошла небольшая неприятность. Наш больной немного поранил себя осколками стекла. Очень досадно, но, уверяю вас, ничего серьезного. На палатную сестру наложено взыскание.

— Как поранил? Куда.

— Несколько небольших порезов: лицо, лоб. Ничего страшного. Несколько царапин.

— Почему мне нельзя его видеть?

— У больного небольшая температура. Ему предписан постельный режим.

— Пропустите меня в палату.

— Не могу. Это делается только в исключительных случаях. В данном случае показаний нет.

Надя ушла. Может быть, даже лучше, что не пустили. Значит, ничего страшного нет. Пустяковые порезы…

Сегодня она все узнает. Ничего страшного она не узнает. «Будьте бодры, и он поправится». Милая Софья Марковна, я буду бодра, буду.

Автобус шел долго, медленно. Очень много было перекрестков. Снаружи — мокрый, перепревший снег. Скоро весна. Весной, может быть, его выпустят.

В гардеробной стояли несколько женщин с передачами. Вышла санитарка Люба. Женщины стали совать ей пакеты. Надя тоже подошла со своими яблоками. Люба их не взяла, сказала быстро:

— Владимир Павлович приказали, чтобы вы прошли в кабинет.

И ушла, не взяв ни одного пакета. Женщины негодующе загудели.

— Да возьмет она, возьмет, погодите, — сказала гардеробщица. — Экий народ какой, секунд погодить не могут.

Какая-то странная она сегодня была, чуть ли не добрая. Она взяла у Нади пальто и сетку с яблоками, подала ей очень белый, свежий халат.

Надя прошла в кабинет. Владимира Павловича там не было.

Что-то изменилось здесь без Софьи Марковны. Да, убрали с окон цветы. И маленького, дружеского радиоприемника не было.

Владимир Павлович не шел.

На столе лежали книги, папки. Надя взяла верхнюю книгу: «Курс психиатрии» и перелистала. Одна фотография ее поразила: худая женщина в белом платке сидела на корточках, наглухо закрыв лицо руками. Подпись: «Типичная поза больной маниакально-депрессивным психозом в острой фазе депрессии».

Так, может быть, сидел Костя, когда ему было совсем плохо. Теперь ему лучше — острая фаза позади.

Надя отложила книгу. Под ней лежала папка. Невольно она прочла крупную печатную надпись: «Левин Константин Исаакович».

«Я не имею права», — сказала она себе, сложила руки и села в кресло.

Владимир Павлович не шел. Надя развернула папку.

Записи — разными чернилами, разными почерками. Профессионально неразборчивые врачебные записи. Только для посвященных.

Подшитые листки с анализами. Несколько лент фотобумаги: энцефалограммы? Ничего не поймешь.

Снова записи.

«Проявляет агрессивность. Пытается бить персонал», — с трудом прочла она.

Этого ей не говорили.

…Латынь. Названия лекарств?

«Питание через зонд», — удалось ей прочесть.

Слава Богу, с этим покончено. Костя уже давно ест сам.

Снова подшитый листок и на нем знакомым, но судорожным почерком:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!»

Костино письмо. Как же у него изменился почерк! Надя стала читать:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Простите, что к Вам обращается самый преступный, самый виноватый из граждан Вашего государства. Верьте, если бы речь шла обо мне самом, я не посмел бы Вас беспокоить. Нет такой казни, которая была бы соразмерна моей вине. Поверьте, мне было бы легче, если бы меня убили любым способом. Я обращаюсь к Вам потому, что, зная Вашу справедливость, прошу поверить, из-за меня погибли совсем невинные люди. Я был причиной смерти всех своих родных. Я не имел права, будучи евреем, жениться на русской и тем более иметь от нее сына. Я прошу Вас об одном: благодаря моей преступной деятельности был арестован и уничтожен Нестеров Юрий Борисович. Только Вы можете его спасти. Вызовите прокуроров, которые ведут дело. Эти прокуроры несправедливо обращаются с заключенными, которых называют больными, запеленывают их насильно, чтобы лишить движения. Кроме того, некоторые больные курят в уборной. Я, как ответственный за палату (камеру), пытался это прекратить, но прокуроры не поддержали меня своим авторитетом, а вместо того запеленали.