Рассел Хобан - Амариллис день и ночь

Я провалился в зазор и очутился у хопперовской станции «Мобилгаз», на той самой пустынной дороге, летним вечером, в тишине, сотканной из стрекотания сверчков. Было очень свежо, даже прохладно. Вывеска «Мобилгаза» чуть поскрипывала, раскачиваясь на ветру. В лиловом, еще светлеющем небе мелькали летучие мыши. Я подбросил камешек – одна метнулась следом. Одиночество, подумал я, – вот оно, исконное, без прикрас, состояние человека. А прочее – лишь приправа.

Человек у насосов расставлял бочки с бензином штабелями.

– Медленно нынче вечереет, – заметил я.

– Медленно, – отозвался он, – как всегда. А я, видишь, застрял тут: и рад бы в рай, да грехи не пускают.

– А выговор-то у вас английский.

– Эй, дружище, это твой зазор. Вот научишься говорить, как в Мэне или Массачусетсе, глядишь, и я заговорю как положено. Дошло?

– Слушай, приятель, я же, как ты. Американец.

– Что-то не верится. Откуда ты?

– Родился в Пенсильвании.

– А теперь-то откуда?

– Из Лондона.

– Лондон? Английский?

– Да.

– Вот черт.

– Ты что это?

– Дочка у меня ездила в Лондон на экскурсию. Повели их в музей и показали неприбранную постель: простыни грязные, мятые, тампон использованный валяется и резинка. В музее! И это они называют искусством, а?

– Лучше не думай об этом, – посоветовал я. – Думай об Эдварде Хоппере.

– Да я только ради него и торчу в этой дыре! Больше тут никто не останавливается.

Я сочувственно покачал головой:

– А холодновато тут вечерами, да?

– Тоже мне, пожалел! Прямо бальзам на душу пролил! Замерз – так включи обогреватель.

Он покончил с бочками и скрылся из виду.

На дороге замерцало бледное пятно – футболка Амариллис. Она приближалась, и вот я уже смог разглядеть слова:

Мир есть что угодно, что имеет место. [73]

– Это что, Витгенштейн? – осведомился я.

– Нечего меня спрашивать. Это твой зазор, мистер Снультуркоб. – Она поцеловала меня очень основательно, а потом взяла мою руку и засунула себе в джинсы, под панталоны. – К северу и к югу от моей татуировки – все твое, – выдохнула она мне в ухо. – И к востоку, и к западу. И все, что выше, и все, что ниже. Потому что ты – как раз такой зазорник, какой мне и нужен. На тебя и вправду можно положиться.

– Ты уверена, что не просто озвучиваешь мои желания? В смысле, это ведь мой зазор, понимаешь?

– Перестань психовать и поцелуй меня.

Я так и сделал.

– В твоих зазорах я себя чувствую гораздо свободнее, – призналась она, пробираясь рукой мне под рубашку.

– Ничего не имею против.

– Только давай сначала немного пройдемся. Чувствуешь, как сосной пахнет?

– Прямо как оттиснулось в памяти…

– Что?

– Ничего. Это я так, сам с собой…

Мы взялись за руки и зашагали вдоль дороги. Небо мало-помалу темнело; сверчки все верещали; вскрикнула птица; где-то вдалеке ухала сова. Машин не было – ничего на этой темной дороге не было, кроме сосен и сверчков, совы и той другой птицы да вечернего ветра, вот и все. Никаких моих дневных тревог и забот. Ну разве что парочка.

– Я эту дорогу с детства помню, – заговорила Амариллис. – Я будто прохожу сквозь самое себя в то время, когда все вокруг казалось таким огромным, а будущему ни конца ни края. А тебе не кажется, что ты в этом зазоре реальнее, чем наяву?

– Может быть.

– Тебе эта дорога не нравится. Я вижу.

– Да нет, ничего. Нормально.

– А нравится тебе просто гулять со мной вот так – и больше ничего?

– Мне нравится с тобой гулять, мне нравится с тобой разговаривать. Мне с тобой все нравится, Амариллис.

Даже просто находиться рядом с нею было так чуднó, что оставалось только смириться и чувствовать себя как дома.

Она опять поцеловала меня, и мы остановились ненадолго, сжав друг друга в объятиях. А несколько минут спустя дорога повернула и мотель «Сосны» подмигнул зеленой неоновой вывеской: «СВОБОДНЫЕ НОМЕРА».

– А с другой стороны, – пожала плечами Амариллис, – почему бы и нет?

Мотелишко был, по правде сказать, захудалый, но ведь нам ничего и не требовалось, кроме кровати. Я распахнул затянутую сеткой дверь, и мы вошли в приемную. Длинная, облепленная мухами клейкая лента свисала с потолка. На стене под плакатом с надписью «ИИСУС ТЕБЯ ЛЮБИТ» красовался портрет преподобного Коттона Мазера. [74]А рядом – календарь со «Смолвильского склада арматуры и стройматериалов». За 1929 год. С репродукцией «Бензина» Эдварда Хоппера.

Хозяйкой заведения оказалась дама в духе американской готики: стянутые в узел серебристые волосы, очки в стальной оправе, выцветшее ситцевое платье, черная брошь и необоримый запах камфары. Она читала потрепанную семейную библию, здоровенную, кило три, не меньше, в переплете тисненой кожи и с медной застежкой. Заложив страницу ленточкой, она уставилась на нас пронзительными глазами-бусинками и чопорно изрекла: