Рассел Хобан - Амариллис день и ночь

Вдруг я почувствовал, что вот-вот отключусь, – но удержался. Голова моя внезапно… раздалась вширь, по-другому никак и не скажешь. Беспредельные просторы распахнулись со всех сторон. А затем она раздалась в длину: бесконечная даль протянулась передо мной, сжимаясь в точку на пределе, и такая же исчезающая в невидимой точке бесконечность простерлась позади. Желудок ринулся невесть куда, и я вслед за ним понесся на американских горках, то ухая в пропасть, то взмывая ввысь по нескончаемой петле, выворачиваясь наизнанку и пронизывая насквозь себя самого и всю составлявшую меня несметность: лица, позабытые давным-давно, голоса, которых мне больше никогда не услышать, вздохи любви и стоны досады, улицы ночи и дня под фонарями и лунами, в дожде и в тоске. Наконец меня вынесло обратно на широкий простор, и всё более или менее утихомирилось, так что я смог доплестись до ванной и дать желудку волю.

Обратно я вернулся совершенно измотанный, заснул и сразу очутился в Финнис-Омисском автобусе. Я поднимался по винтовой лесенке на второй этаж следом за Амариллис. Теперь она была в одной футболке, без панталон.

Она обернулась и улыбнулась мне сверху вниз:

– Ну, как тебе зазор?

– Просто здорово! Лучше не бывает. Но откуда такие словечки? Ты что, шотландка?

– Не торопись с выводами. А насчет зазоров, знаешь, не стоит произносить это слово на букву «с».

– На букву «с»? – Я, признаться, слушал ее вполуха.

– Ну, ты знаешь. Это то, где мы сейчас. Ну, что происходит, когда отрубаешься, а потом начинаются эти самые… быстрые движения глаз.

– А-а-а, ты имеешь в виду…

– Лучше не произносить это слово, а то тебе слишком быстро отсюда вытолкнет. Давай называть это зазором. Так ведь оно на самом деле и есть. Щелка, в которую подсматриваешь и видишь то да се. Понятно?

– Зазор – это еще и просвет.

– Ну да, и сквозь него видны всякие штуки. Короче, ты молодец. Ты все-таки попал в зазор и меня затащил. Но почему ты так долго возился? Трудно было?

– Проще простого. В следующий раз, думаю, быстрее получится.

– Вот билет, держи. Я, наверное, должна тебе сказать, что амариллис – это еще и род растений, к которому принадлежит белладонна.

– Это что – предостережение?

– А что, тебя это пугает?

– Нет. Если запахнет жареным, я всегда успею выскочить.

– Вижу, ты долго продержишься. Хорошо.

Тем временем мы уже поднялись куда выше обычного второго этажа: казалось, винтовая лестница в этой башне из бамбука и бумаги так никогда и не кончится. Автобус бесшумно катил вперед, мы все поднимались и поднимались, а бумага колыхалась на ветру, и наши тени вздымались и опадали в мерцающем свете свечей, раскачивающихся в бамбуковой люстре. От свечей и бамбука веяло Рождеством. До чего он все-таки хрупкий, этот автобус! Того и гляди перевернется и сгорит.

– Кто это там за тобой? – спросила Амариллис.

Я обернулся и увидел Гастингса – он пытался заглянуть из-за моей спины под футболку Амариллис. Я уперся ногой в его запрокинутое лицо и толкнул. Гастингс кубарем полетел вниз – с таким невероятным грохотом, что я невольно поглядел ему вслед и обнаружил, что, падая, он сшиб с лестницы еще человек пять. Громыхало довольно долго, но наконец снова стало тихо.

– Молодец, Питер, не теряешься, – похвалила меня Амариллис.

– Спасибо, но, когда я спихнул этого типа, он прихватил с собой еще нескольких. Надеюсь, они не ушиблись.

– Так им и надо. Раз они сюда попали, значит, не без умысла. Добра от них не жди.

– Откуда ты знаешь?

– Из опыта. Я этим маршрутом уже ездила.

– А этот, который шел прямо за мной? Он что тут делал?

– Эй, не забывай, чей это зазор. Избавиться от панталон – это твоя идея, и Гастингс – тоже.

– Ага, значит, вы с ним знакомы?

– Встречались несколько раз.

– Интересно, а почему ты его не выбрала в спутники. Или он исчерпал свою зазорливость и пришлось переключиться на меня?

– По-моему, автобус останавливается, – объявила Амариллис. – Отличный из тебя вышел зазорник! У меня так ни разу не получалось. Давай-ка сойдем, пока можно.

И мы двинулись обратно, вниз по лестнице. Амариллис держалась за мое плечо, и волны тепла от ее ладони пронизывали меня насквозь.

Мы вышли из автобуса в туманную мглу, темно было хоть глаз выколи, но я все-таки различил невдалеке громадину отеля «Медный». Больше не было ничего – только отель «Медный», сияющий в темноте, как маяк. Швейцар, эдакий пруссак с бычьей шеей, смахивал на Эриха фон Штрогейма. [55]При виде Амариллис он приподнял свою медную каску и пожелал доброго вечера, а меня словно не заметил. Амариллис поздоровалась с ним и двинулась к стойке. «Номер триста восемнадцать», – сказала она. Рыжая девица молча вручила ей ключ.