Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

«Что это?» — потянул бечёвку солдат.

Артемьев сунул руку в карман, собираясь полоснуть его по шее. Но вдруг увидел, как из мешка выпал завёрнутый в цветастую тряпку детский кубик.

«Сука, проклятая сука!»

Артемьеву захотелось вернуться и придушить воспитательницу. «Двадцать шесть буханок! — чуть не закричал он. — И ещё шесть по договору!»

Солдат удивлённо поднял кубик и, положив в мешок, протянул Артемьеву. Примкнув штык, он ещё долго смотрел вору в спину, пока тот брёл по замёрзшей улице.

В подворотне Артемьев вывалил из мешка игрушки, тряпки и куски кирпича, положенные воспитательницей для тяжести. А дома повалился в обуви на узкую кровать. Достав из-под матраса новую флягу, сделал большой глоток. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й, вторая арка, направо, второй этаж… Убью суку!» Он закурил, сильно затягиваясь четвертью папиросы. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й…»

Но жизнь брала своё, и дни наполнялись встречами с наводчиками, погромами хлебных отделов, чужих квартир. Несколько раз Артемьев приходил на Мытнинскую, но зайти в интернат не решился.

А возвращаясь домой, напивался сильнее обычного.

Днём в город пришла весна: сугробы, расплавленные солнцем, растеклись по улицам огромной лужей. А ночью ударили морозы, замуровывая во льду, как в стеклянной витрине.

Артемьев равнодушно посмотрел на вмёрзший труп, докурил папиросу и вошёл в подъезд. На лестничной площадке постоял, нерешительно топчась на мокром коврике, потом вытащил из-за пазухи бутылку вина и пакет конфет.

На детских кроватках не было ни одеял, ни подушек, точно гигантские штопоры, из них торчали железные пружины. В углу осыпалась ёлка. Артемьев достал нож и, открыв бутылку, опустошил в два глотка. «Д/сад-интернат № 38 эвакуирован». Под написанным от руки объявлением висели детские рисунки. На одном из них стоял мужчина с огромным мешком, а вокруг лепились дети с отвисшими животами. Но в животах у них светились разноцветные буханки, и дети улыбались.

Артемьев сунул за пазуху пустую бутылку и вышел.

Засов заржавел, и калитка не открывалась. «В прошлое нет возврата», — подумал Тарас, раздвигая доски в заборе.

Дом согнулся под тяжестью лет, скрипя половицами, словно больными суставами. Мебель, как саваном, была накрыта простынями, а из зеркала смотрел сорокалетний мужчина в костюме, стоившем теперь больше, чем его жизнь.

В округе Тараса звали «Москва». После школы посёлок стал ему тесен, как детская рубашка, а в столице он быстро пошёл в гору. Он менял машины чаще, чем женщин, каждое утро, как удавку, затягивал галстук, и мир представлялся ему огромным офисом.

Сад зарос, и кусты крапивы заглядывали в окна, словно любопытные соседи. Тарас сбросил простыни, вытер рукавом пыль со стола и закурил.

А заночевал в машине.

С Катей столкнулись на улице. Он уже знал, что у неё четверо детей и жизнь, как линялое платье. В глубинке сплетни щёлкают, как семечки, и вывешивают во дворе вместе с выстиранным бельём.

— Как муж?

— Хорошо. Он повесился.

Облака сбились в кучу, словно испуганные овцы, и солнце пряталось за их спинами. В детстве, прыгая по крышам, они с Катей бросались яблоками и клялись никогда не расставаться. А теперь ощупывали друг друга взглядом, будто чужие.

У дома Тараса караулили. От мужиков, как в детстве от отца, пахло водкой.

— На работу возьмёшь? — просипел один, ломая кепку. — Мы на все руки.

Он покачал головой, нырнув в дыру между досками. «„Москва“ слезам не верит», — донеслось вслед.

Тарас лежал в спальном мешке, поверх застеленной постели. «Жизнь длинная, а уместилась в долговой расписке», — думал он, слушая, как ветки скребут по крыше. Мальчишкой он нашёл в огороде военную каску. А ночью не мог уснуть, ему казалось, что ветки, как руки, растут из мёртвого солдата, и он стучится, просясь на ночлег.

И тут в дверь постучали.

Коротко стриженные ребята, похожие, как близнецы, били корчившегося на полу Тараса, пока третий вытряхивал из тайника аккуратно обвязанные пачки.

— Время разбрасывать деньги, и время их собирать, — спрятал один ключи от машины. А взяв мобильный, расхохотался: — Зачем телефон, если некому звонить?

Продираясь сквозь бурьян, как сквозь толпу, они вытащили Тараса во двор, а дом, облив из канистры, подожгли.

Очнулся он в комнате с цветастыми занавесками. На кровати сидели дети, разглядывавшие его, как лилипуты Гулливера.