Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

А я думаю, что цивилизация, которая ищет забытьё в работе, глубоко больна, что в её западне нет счастья.

Я шепчу:

— Мой маленький кусочек.

— Твой, твой!

— Обними меня.

Ты прижимаешься, и нам никто не нужен.

Счастье — это возможность быть с теми, с кем хочется, и не быть с теми, с кем не хочется.

— Мой маленький кусочек. — шепчешь ты.

— Твой, твой! — обнимаю тебя я.

Мы вдвоём уже три месяца. Впрочем, это всего лишь календарь, а сближает не время, но события. И места, ставшие родными. Вот накренившаяся старая ива, как часовой, стерегущая косогор. «С годами становишься похож на свою судьбу», — увидев её, вздохнул ты. И я, как могла, утешала. Вот деревенская развилка, на которой он выбрал не ту дорогу. «Какая чудовищная, нелепая смерть!» — шептались на поминках. И каждый думал о своей, о том, что любая смерть — ошибка. А вот и заброшенная беседка над рекой, откуда мы часто любовались закатом. В свой последний день он признался здесь, как ему трудно с женой. А я вспомнила, что накануне звонила твоя. Ты видел, как мне тягостны ваши разговоры, и от смущения грубовато пошутил: «С ней ложишься мужчиной, а просыпаешься женщиной!» Я рассмеялась, но в глубине мне было обидно. «Ты меня понимаешь?» — оторвав от воспоминаний, вернул он меня в беседку. Я неопределённо кивнула. Он понял по-своему. И стал объясняться в любви. «Совсем как в старинных романах», — подумала я, когда, опустившись на колени, он целовал мне ноги. Любой женщине льстят поклонники, и я потеряла голову. Никогда не узнать тебе, что я на мгновенье дрогнула, предав тебя. Но вдруг в беседку влетела ласточка, и страшная минута прошла. Я оттолкнула его. Он сразу поднялся, и на лице его отразилось, как тяжко пережил он удар. А я сказала, что ответила бы ему взаимностью, если бы ты не занял моё сердце. Так и сказала — занял моё сердце, и опять подумала — как в старинных романах.

— Значит, у вас серьёзно. — пробормотал он.

— Скоро поженимся.

А позже, на базаре, ты чуть не признался, что женат, и я едва остановила тебя взглядом. А тогда в беседке он сказал, что не сможет больше терпеть мою холодную близость и скоро уедет. Мне стало жаль его и грустно оттого, что расстанемся.

А теперь мы остались вдвоём. Надолго ли? Близится осень, ночи становятся холодными, ветреными, и по крыше тяжело скребут ветки. А в спину дышит Москва с её одиночеством и суетой. Меня мучает бессонница. Дождавшись, пока ты заснёшь, по-детски сложив ладони у щеки, я выхожу на веранду, сдвигаю в сторону облетевшую листву и вижу тот уже ставший далёким вечер, когда мы были счастливы, как герои романа. Казалось, так будет всегда! Но жизнь — не книга, её сюжет едва проступает, а финал размыт, и кто знает, кем окажется завтра в её бесконечном повествовании без имён.

У Марины не ладится в семье: муж пьёт, сын — бьёт, хоть на улицу беги. А менять жизнь на пятом десятке уже поздно. Остаётся поплакаться подруге, перехватив денег до зарплаты.

Был летний воскресный вечер, подруга возвращалась с дачи, и Марина измеряла шагами вокзальный перрон.

— Тёть, а тёть, дай денежку!

Под ногами крутился грязный оборвыш. Марина выгребла из кармана мелочь.

— На, Гаврош.

В глазах у беспризорного промелькнуло недоумение.

— Он про Гавроша не знает, другое поколение, — замаячил за его спиной долговязый бомж. — Говорю, как школьный учитель.

Марина инстинктивно прижала рваную сумочку, потом вспомнила, что в ней одни неоплаченные счета. Бомж был её моложе, напоминая мужа, когда тот ещё не пил, а мальчишка был вылитый сын в детстве.

— Что же он у тебя такой чумазый?

— А какая разница? — пожал плечами долговязый. — В городе человек себя не видит.

Электричка опаздывала, и Марина была рада неожиданному собеседнику.

— А почему сейчас не учишь?

Бомж почесал затылок:

— Как учить тому, во что сам не веришь?

В прошлом Марина детский врач, но, воспитав сына, потеряла квалификацию и подрабатывала где придётся — в няньках, уборщицах.

— Но как же все? Трудятся ведь.

Бомж ухмыльнулся:

— И я вкалывал, пока не понял, что у нас любой труд — сизифов. Водки?

Он протянул бутылку. Марина вспомнила домашние сцены, растущие долги и, поморщившись, выпила.

— А некоторые — как сыр в масле. И за что? Из грязи — в князи. — долговязый оскалился: — Полагаю, мы уже в Царстве Небесном: первые стали последними, а последние — первыми. Ещё?

Угол вокзальной площади облюбовали бродяги — сидели на корточках, лежали на голой земле. Никто не шелохнулся, когда долговязый, вынимая из штанин бутылку, подвёл Марину. Она взглянула так, будто впервые видела бомжей, и ей вдруг показалось, что все вокруг и она сама давно умерли, а вместо людей живут двойники. И ей захотелось отскоблить от масок человеческие лица, вернув людям их настоящую жизнь.