Ричард Бирд - Дамаск

Она нажимает кнопку «Возврат», и автомат выплевывает карточку. Становится спокойнее, пальцы немного оживают. В одной руке она крутит карточку, другой прижимает сотовый телефон к уху и к мокрой шерсти платья. Она слушает, как набирается номер, ей кажется, что в трубке кто-то живет, этот звук напоминает жужжание мух в банке с вареньем, спокойных и уверенных в том, что никто их оттуда не прогонит. «Привет, Спенсер, – репетирует она, и жужжание перерастает в безразличный гул. – Давай встретимся. Да, сейчас. Я знаю, что поздно». Да, поздно, днем она, быть может, увидит все в другом свете, ну и что? Глубокая ночь ничем не хуже для выражения чувств, чем любое другое время.

«Привет, Спенсер. Да, сегодня. Почему же не сегодня? Нет? Да, что с тобой, наконец?»

Хейзл вешает трубку. Сегодня ничем не хуже, чем любой другой день. На самом деле, даже лучше, потому что сегодня А– это сейчас. Она дышит в сложенные вместе ладони. Она пытается представить свою жизнь иной, она видит себя увядающей старой девой, нелюбимой, как каждый третий на этой земле. Ей ничего другого не остается – только сидеть и попивать чай, почитывать газеты и пережидать этот день. Она хватает трубку.

«Спенсер, послушай меня». Она кладет карточку на телефонный аппарат и откидывает волосы назад. Интересно, взяла ли она презервативы, может, и нет, ведь решила же не брать. Да, не взяла, правильно. Ее уже тошнит от безопасности секса, на этот раз – или все или ничего.

«Спенсер, я просто хотела сказать».

Благодаря тебе, я отчетливо помню каждый день, когда набирала твой номер. Ты изменил мою жизнь, я горжусь этим. Болтая с тобой, я была уверена, что никогда не превращусь в свою мать. Я ничего не боялась, я и сейчас не боюсь. Я часто вспоминаю маму. Она была права, когда говорила, что брак похож на членство в спортивной команде, или на единство противоположностей, или на два народа с одной столицей, или на удостоверение личности, или, наконец, на ад на земле. Наверное, все это так, но это еще не все: остается еще надежда на счастливый конец.

Спенсер, этой надеждой должен быть ты.

Ей уже поздно изучать новых людей, с которыми она знакомится, ей неинтересно, где они были, что делали и зачем. Они несут в себе слишком много информации из ниоткуда, а ее нужно долго обрабатывать и усваивать. Прошлое Спенсера известно ей не хуже, чем ее собственное, и она хочет, чтобы они стали чудом друг для друга. Ей нужны перемены, гром и молнии, откровения, в существование которых довольно трудно поверить, если в твоей жизни ничего подобного не происходит. Теперь она предельно ясно видит свое прошлое, день за днем. Память поглощает все жизненные потрясения, делает их плоскими и понятными, не стоящими воспоминаний. Хейзл не хочет состариться, не познав ни единого чуда, надо немедленно начать жить, и она исполнена решимости это сделать.

«Сейчас или никогда!» Она делает несколько быстрых вдохов и надувает щеки, как перед заплывом на время, потом еще раз, и, наконец, заталкивает карточку в телефон. Набирает номер Спенсера, ждет ответа, и время, делая для нее исключение, тянется медленно, словно вдруг отказавшись от деления на часы и минуты. Что же это? Что я делаю? Как я сюда попала? Но вот это уже и не важно. Я же уже здесь. И с этим надо что-то делать. Надо действовать, наконец.

Спенсер берет трубку.

Она звонит по самой первой своей карточке, серой, с глазами Чарли Чаплина. Она же и последняя. Больше карточек у нее нет. С каждой проданной карточки делались, или еще делаются отчисления в Национальный королевский институт слепых. На дисплее тают цифры. Времени осталось только на то, чтобы успеть попрощаться. Времени осталось только на то, чтобы сказать «я тебя люблю».

– Держись за шляпу, Спенсер, – говорит она. – Я еду.

– Было так хорошо.

– Удивительно хорошо.

– Потрясающе, замечательно, великолепно.

Они лежат на матрасе, за окном почти стемнело. На улице загорается фонарь, янтарный свет фонаря придает теням, скользящим по их голым телам, красноватый оттенок.

– Так быстро, – говорит Хейзл, – но все равно хорошо.

Она подтягивает одеяло и накрывает им себя и Спенсера.

– Какой странный день.

– Какой странный день.

– Завтра еще что-нибудь придумаем.

– Что-нибудь поспокойней, может быть.

Завтра можно делать все, что угодно: поехать за город на машине Хейзл или на поезде, на автобусе, к морю или в ближайший бассейн. Они могут пойти по магазинам за детективами или чашками со странными надписями. Они могут зайти в турагентство, вдруг есть дешевые горящие билеты на Мальту, или в Египет, или в Аль-гарву. Могут просто шататься по дому и бездельничать. Только, пожалуй, надо занести книжки Спенсера в библиотеку. А можно навестить родителей Хейзл, или ее сестру, или родителей Спенсера, маму или папу, или брата. Они будут смотреть кино или читать газеты, или играть на компьютере. Можно сесть поработать, но можно и не садиться. Можно сходить к Уильяму в сарай, а можно и не ходить. Можно вообще никуда не выходить, или, наоборот, уйти на целый день.