Мария Кондратова - Сигнальные пути

Мне не с кем было поговорить, но я говорила, и не с сыном, нет, я обращалась к чему-то или кому-то высшему, неведомому и, вероятно, несуществующему. К кому-то, кто мог увидеть это все извне. Из нездешнего измерения, где наше всеобщее озверение имело какой-то смысл. Может быть, это и было тем, что называется «разговаривать с Богом»? Не знаю. Я не верила в Бога, хотя и крестилась в юности, чтобы убежать от несчастной любви, но эта блажь скоро прошла. А до того и после несуществование Бога казалось мне таким же очевидным и само собой разумеющимся фактом, как дружба народов, невозможность войны и нерушимость Советского Союза. Но сегодня мне все казалось возможным, даже Бог. Я больше не могла сказать, как Лаплас, что я «не нуждаюсь в этой гипотезе». Я нуждалась. Ну, пусть не в Нем, но в точке, на которую можно стать так, чтобы земля не колебалась под ногами, в точке, с которой можно было бы обозреть происходящее и не сойти с ума. Я столько лет мечтала о сыне, мне казалось, будет сын – будет и смысл, но сейчас я с ужасом смотрела вперед. Пусть мы рожаем детей, чтобы они умирали. Но рожать детей, чтобы они убивали?.. Как это вместить?

– Для чего это все? – спрашивала я Того, в кого не верю, кружа по городу, как обычно, опустевшему в жару. – Я могу вынести все, что угодно, но скажи мне для чего?.. Все причины, провозглашаемые любой стороной, так ничтожны для оправдания и объяснения ужаса, который я вижу вокруг, что кажутся издевательскими. Господи, я не прошу у Тебя ни веры, ни чуда. Только точку опоры. Не для того, чтобы перевернуть Землю, но для того, чтобы устоять самой. Что значит устоять?.. Я не знаю. Но если Ты есть, Ты понимаешь меня лучше, чем я сама. Ты знаешь, чего я хочу, лучше, чем я сама. Я же чувствую только одно – я распадаюсь вместе со страной, где родилась, вместе со временем, в котором мне довелось жить, я разваливаюсь на куски, и каждый из них кричит от боли.

Один кусок – красные башни, просторность утренней Москвы, храм, похожий на затейливое пирожное, рубиновые кремлевские звезды… Свободный росчерк горизонта, прорезанный шпилем Петропавловской крепости – все, что запомнилось из единственной детской поездки в Питер. Другой – мост через Днепр, зеленые волны сбегающих к реке берегов и купола Лавры. Золотой кораблик над Невой, который во время войны закрывали специальным чехлом. «Плывет в тоске необъяснимой…» Шевченковская тоска, заклинание, плачь. «Несе Галя воду…» Герои-краснодонцы. Памятник Артему над Донцом рядом со Святогорской лаврой. И терриконы, терриконы. Дыры в земле, ставшие горами. И вкус шелковицы. И вкус любимого. Все под этим небом. Все здесь.

Я как тот ребенок в распадающейся семье, где еще вчера было «мама-папа-я!», а сегодня с одной стороны в тебя летит ботинок и крик: «забери своего ублюдка», а с другой смотрят ненавидящие глаза: «как ты похож на своего отца!», и все это периодически сменяется слезливыми истерическими причитаниями: «ты же любишь мамочку, она столько для тебя сделала!», от которых хочется бежать прочь еще сильнее, чем от крика.

Я как тот ребенок, которого две матери принесли к мудрому царю, и каждая говорила: «мой». А царь сказал: «разрубите ребенка». Только в моей небиблейской не одна, но обе, обе женщины с готовностью сказали: «руби». Пусть разрубленный, пусть мертвый, но – мой, мой! Как жить, Господи? Я знаю, как выжить. Но скажи мне, как жить под этим мечом в материнских руках? Как жить с мыслью, что обе матери твои – мачехи. Что все разорвано и ничего не осталось, кроме земли, горящей под ногами, как рана.

Уставшая, но так и не нашедшая ни ответа, ни облегчения, я вернулась домой. Зашла с перегретой веранды в прохладный темный коридор и услышала, как в глубине дома снова зазвонил телефон.

Дышать стало легче. То ли жара спала, то ли я привыкла. Так же и с остальным. Мысль еще об одном ребенке больше не вызывает такого ужаса. Мы уже сдали анализы. Машка возвращается из лагеря через неделю. Лекс закончит очередной тренинг, и мы поедем в Карпаты или Каменец-Подольский. Крыма в этом году не будет. Лекс объяснил Машке почему. У меня осталось еще несколько дней, чтобы наслаждаться свободой, одиночеством, покоем, но меня почти не бывает дома.

Все мои подруги работают в пунктах помощи беженцам. Властям, как обычно, плевать на людей. (Хотя они с удовольствием «отчитываются» нашими успехами – гниды.) Беженцы прибывают на вокзал и автостанции, у них потерянные лица и наспех собранные пожитки, в которых множество случайных и бессмысленных вещей, но не хватает жизненно важного – посуды, лекарств, детской одежды. Им негде жить. Они испуганы. Они плачут, когда им предлагают помощь. Плачут в ответ на любое доброе слово, любое высказанное участие. Это ранит сильнее всего. Много женщин с детьми. Мужчин меньше. Очень часто мужчина «там», «воюет за независимость».