Николай Шпанов - Поджигатели. Ночь длинных ножей [litres]

– Вы?

– Да, да, я сам! Вы увидите, – и пальцы Геринга сжались в кулак, – вы увидите, он поднесет нам свое раскаяние на блюде.

– Мы помечтаем в другой раз, а сейчас… фюрер просит вас позаботиться о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто.

– Фюрер знает?

– Да!

Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью сказал:

– Кстати, вы, конечно, уже знаете о Белле! – и пристально взглянул на Геринга. Но тот ничем себя не выдал.

– Еще какая-нибудь афера?

– Нет… он убит.

Геринг сделал вид, будто удивлен:

– Когда, кем?

– Два дня назад… Это не дело рук… – Гесс не договорил, испытующе глядя на собеседника.

С напускным неудовольствием Геринг проворчал:

– Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много позволять.

Димитров отодвинул от себя пачку газетных листов. С их страниц, как зловонная жижа, стекали строки, столбцы, целые полосы отвратительной клеветы на народ, на партию, на него самого. Фашистская пресса исходила желчью в связи с провалом лейпцигского спектакля. Не было таких слов в их лексиконе, которые не пускались бы в ход. Когда слов не хватало, со страниц «Штюрмера», «Шварце кор» и «Фелькишер беобахтер» сыпалась самая обыкновенная площадная брань хулиганов, изощрявшихся в поношении коммунистов и того из них, кто был сейчас самой доступной мишенью, – Димитрова.

Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем тверже он помнил то, что было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках озлобления слышать звуки одобрения…

Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в озлобленном визге реакции…

Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора тюрьмы.

– Собрать вещи!..

С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня на день, с часу на час ждал этого приказа.

«Свобода!»

Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила все сознание: «Свобода, свобода!»

Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был удесятеренной мукой.

И вот, наконец, она, свобода!

В камере стало словно светлее.

Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь. Предстояло выполнить еще один долг.

– Мне не дали сегодня полагающейся по уставу прогулки, – сказал он помощнику директора.

– Погуляете в другом месте.

Но Димитров решительно отложил собранные было вещи и повторил:

– Устав дает мне право на прогулку. Я требую прогулки.

Из-за спины помощника директора выглянул надзиратель.

– Он упрям, господин директор.

А Димитров, словно ничего не замечая, повторил в третий раз:

– Я не уйду, не получив прогулки!

Помощник директора переглянулся с надзирателем.

– Что ж, может быть, дать ему эту прогулку? – Он крикнул надзирателям: – Вывести его во двор! Вещи пусть захватит. Сюда ему незачем возвращаться.

С маленьким саквояжем в руке Димитров медленно шел по тюремным переходам. Шутят ли тюремщики или говорят правду: сюда он больше не вернется!..

Когда он переступил порог двери, ведущей в квадратный двор для прогулок, – глубокий и темный, как колодец, когда он увидел отблеск уже низкого солнца на окнах верхнего этажа тюрьмы, когда обнял взглядом клочок бледно-голубого весеннего неба, ему почудился за стенами тесного тюремного двора могучий, как океанский прибой, гул миллионов голосов. Они приветствовали его освобождение – победу великой солидарности трудового человечества. Ему хотелось рассмеяться в лицо животным в черных мундирах.

Все трое конвойных остались у двери, ведущей в коридор. Никто из них не спустился во двор. Таким образом, дойдя до дальней стены дворика, Димитров оказался на расстоянии тридцати шагов от тюремщиков. Он отыскал взглядом окно во втором этаже, которое хорошо знали политические заключенные. Они на каждой прогулке мысленно посылали привет этому окну: за его решеткой томился вождь немецких пролетариев Эрнст Тельман.

Дойдя до конца дворика, Димитров быстро обернулся и во всю силу легких крикнул:

– Товарищи! В Лейпциге одержана победа над силами тьмы и реакции! Наше оправдание – не плод гитлеровской «справедливости», а победа мирового рабочего движения, поднявшего голос в защиту своих борцов…