Кристофер Харт - Спаси меня

И вот он остается один. Несчастный и покинутый, без любви и ожиданий, обманувшийся и разуверившийся идеалист, несчастный сиротка в одиноком сказочном мире универсального супермаркета. Я несправедлив?

Однако вернемся к нашей потасовке.

— Согласен, жадность. Только ведь и жадность бывает разной. Ты говоришь о жажде наживы. А что, если по сути своей это интеллектуальный или даже духовный голод, жажда познать мир? Люди до самой смерти остаются детьми, любопытными детьми. Такова наша отличительная особенность как вида. А вдруг единственно верный способ познать мир, докопаться до истины — спать со всеми подряд? Как думаешь?

— Хм…

— А что, если идеал — вещь вообще недостижимая? Ну, взять тебя. Ты нашел девушку своей мечты?

— Нашел, — мечтательно протягивает Клайв.

— Тебе только так кажется. Пройдет пара недель или месяцев — начнешь и на других заглядываться.

— Знаешь, ты все-таки безнадежный пессимист.

— Не спорю.

— Просто ты убедил себя, что между нами и ими, женщинами, лежит непреодолимая пропасть.

— Пропасти не преодолевают. Преодолевают пространство.

— Вбил себе в голову, что женщины и мужчины мечтают о разном, что не бывает вечной любви, что страсть быстротечна, а моногамия — удобный самообман. А теперь ноешь, что тебя никто не понимает.

— Что ж, — говорю я. — Пожалуй.

Клайв улыбается.

— Знаешь, а я женюсь на Амрите.

— Да? То есть ты уже…

— Нет еще пока. Сначала надо хотя бы от Эммы избавиться. — Он погружается в невеселые раздумья. — Да, забыл сказать, через пару недель будет охотничий бал у родителей. Все приглашены.

— Куда? В наследный замок?

— Да.

Новости я не смотрю, а если и смотрю, то все проходит мимо ушей. Тяжелая ситуация с курдами, Судан, принятие закона «по ограничению использования разрушающих озон газов», новости от службы здравоохранения, Европа… Мой мир замкнулся на мне и моей любви. Если все остальное пойдет прахом, я и глазом не моргну. Я спрятался за тяжелыми шторами, в тесном коконе слепого эгоизма влюбленных, этаких свободных радикалов в политизированном обществе, забывших свои обязанности и не думающих о вреде, причиняемом их страстями. Их чувства горят в темной комнате синим пламенем, стремясь пожрать окружающую материю. Политика не имеет значения, ее вообще не существует. Единственное, что имеет хоть какое-то значение, — любовь и смерть.

Наши беззаботные встречи не выливаются во что-то большее, а риск лишь усиливает радость общения. Мы беремся за руки и с веселым смехом сбегаем от мира и от людей. Гуляя по мосту, заваливаемся на перила, чем вызываем завистливые и непонимающие взгляды одиноких, нелюбящих и нелюбимых.

Идем на выставку немецкого романтизма. В основном здесь представлены картины Каспара Дэвида Фридриха, но есть произведения и других художников: Габриэль Корнелиус фон Макс и Фридрих Иоганн Овербек в числе прочих. Бет нечастая посетительница картинных галерей.

— Люблю, — говорит она, — искусство посовременнее. Да и на людях предпочитаю лишний раз не показываться.

Я недоуменно поднимаю брови.

Уже в зале продолжаю рассказывать ей о романтизме: Французская революция и освобождение Бастилии, где нашли только семерых заключенных — четырех фальшивомонетчиков, кровосмесителя графа де Солаж, какого-то лунатика и ирландца, возомнившего себя Юлием Цезарем. Снисхожу ко временам Руссо, возвращаюсь к Мэри Шелли и «Франкенштейну», говорю о вампирах, Байроне и Луиджи Гальвани, основоположнике электрофизиологии, снова удаляюсь в глубь веков к Караваджо, возвращаюсь к Каспару Фридриху и очень поверхностно касаюсь Гете, Шиллера, Канта, Гегеля и Шопенгауэра, которого даже цитирую: «Нужда и скука — два равноценных полюса человеческой жизни». Потом приступаю к рассказу о Гейне, Мендельсоне и Малере.

Наконец Бет прерывает меня:

— Дэниел, ты не заткнешься ненадолго, чтобы я могла спокойно посмотреть картины?

Я обиженно умолкаю.

Признаюсь, мне очень нравится рассказывать Бет вещи, о которых она и не подозревает. У меня и в мыслях не было демонстрировать свое превосходство. Страшно подумать, что она может заподозрить, будто я стремлюсь внушить ей чувство интеллектуальной неполноценности, — кому такое понравится? Нет, мое усердие объясняется гораздо проще: я инстинктивно чувствую потребность защищать. Согласен, со стороны все это изобилие фактов и слов может показаться не более чем грубой формой обольщения: «Гляди, ну разве я не умен? Значит, сообразительность у меня в крови, и наши дети вырастут умницами, а тебе ведь не надо объяснять, насколько важны мозги в жизни будущих поколений… Так почему бы нам не переспать? Ну пожалуйста…»