Айрис Мердок - Дилемма Джексона

Теперь, проводив глазами Брэна, они молча поднялись по ступенькам. Дверь была приоткрыта, через щель в дом проникал короткий солнечный луч. В глубине холла — по контрасту — оказалось темно.

Появился улыбающийся Монтегю.

— О, Монтегю, спасибо за то, что так прекрасно расставили цветы! — поблагодарила его Анна, уже успевшая подружиться с прислугой.

Пройдя вслед за Эдвардом в гостиную, она закрыла за собой дверь. Он же продолжал стоять, не оборачиваясь, глядя в сад. Анна обхватила его за талию и прижалась лицом к его спине.

— Эдвард, любовь моя, ты по-прежнему любишь меня?

— Глупенькая!

Он обернулся и, обняв ее, словно в танце повел к стоявшему у камина широченному дивану. Сжимая друг друга в объятиях, они повалились на него.

Когда им удалось подняться и сесть, Анна сказала:

— Ты, конечно, тревожишься из-за Брэна…

— У него опять что-то на уме.

— Это добрые мысли, счастливые…

— Я тревожусь из-за тебя.

— Из-за того, что подумают они? Они ничего не подумают!

— Я боюсь, ты разлюбишь меня, я ведь приношу несчастье и уже породил немало бед.

— Эдвард, не нужно, а то я заплачу. Я люблю тебя, я так счастлива. Не мешай мне быть счастливой, не мешай Брэну быть счастливым. Это то, чего я всегда хотела, и он тоже.

— Надеюсь, ему понравится школа.

— Это твоя школа. Ты ведь ее любил.

— Нет, не любил.

— Ты в своем репертуаре — никогда ничего не любил!

— Кроме тебя и Брэна.

— Ну вот, теперь мы вместе. О Эдвард, любимый, не плачь! Ты думаешь о…

— Не бывает минуты, чтобы я не думал об этом.

— Ты имеешь в виду Рэндалла? Милый мой…

— Не говори ничего, я плачу из-за тебя, из-за нас.

— Это своего рода молитва, как ты вчера сказал. Это ведь и в самом деле молитва, правда?

— Да. Я бы хотел, чтобы мы уже были женаты. Черт, оказывается, это занимает уйму времени, я думал…

— Теперь уже скоро. Мы устроим пир. И я стану хозяйкой Хэттинга! Пойдем же!

Милдред начинала жалеть о том, что не уехала в Индию. Почему она так поспешно отменила отъезд, аннулировала билет? Ведь она в таких деталях представляла себе картинки своего будущего, почти видела, как смиренно бредет по пыльной дороге вместе с нищенками, босыми, умирающими от голода, завернутыми в грязные, пропыленные сари, с женщинами, которые были там. Она не сомневалась, что скоро окажется среди них и других бесчисленных христиан, буддистов, индуистов, мусульман, слуг Бога или богов. Разве не было в этом некой истины? Не просто приносить пользу, кормя голодных, но делать это с униженным смирением, как служанка, с любовью и глубокой духовной верой, стоя на коленях или сидя прямо на земле, в пыли, там, где она мечтала быть и теперь уже никогда не будет. И что же ей делать теперь, какую достойную цель избрать, как достичь полнейшего смирения, в котором не было бы и тени гордыни и самодовольства? «Да что я, святой, что ли, быть собралась? — подумала она. — Такой путь — тайна, долгое рабское служение, полный отказ от себя, совершенно новое существование, мрак неизвестности».

Такие мысли бродили в голове у Милдред, когда она сидела, а чаще стояла в переполненном поезде метро, который по утрам (по крайней мере несколько раз в неделю) вез ее из маленькой городской квартирки в жалкий и грязный опасный район Лондона, где жил ее англиканский священник, один в крохотной лачуге среди своей нищей паствы. Звали священника Лукас Бегбрук. Его родители были методистами, но прощали ему и торжественную англиканскую церемониальность, и свечи. Милдред, разумеется, знала, что принадлежит Оуэну. Почему же тогда она решила отправиться в Индию — неужели чтобы окончательно порвать с ним? Потому, что давно уже не одобряла его пьянство, его камеру Ужасов, или потому, что просто устала от него, или потому, что поняла: Элизабет Локсон будет заботиться о нем не хуже, чем она сама? В действительности все это скорее побуждало ее остаться. А еще больше способствовало этому постепенно приходившее осознание того, что Лукас немного влюблен в нее. Была ли и она в него влюблена? Во всяком случае, он ей снился.

Возвращаясь во второй половине дня в более свободном вагоне, Милдред, как она делает это нередко, заезжает в Британский музей и направляется в Индийскую галерею. Здесь она первым делом подходит к богу Шиве, кланяется ему, потом — его жене Парвати, она же — река Ганг. Как нежно он обернулся к своей дорогой жене, в которой Милдред видит себя. А вот Шива танцует со змеей, обвившейся вокруг его руки, а вот он — Шива Натарайя, четырехрукий танцор в кольце огня. Бог Кришна, тоже танцующий, — инкарнация Вишну, проводник в царство Арджуны и в то же время бог-пастух, играющий на дудочке, танцующий с пастушками и силой своего божественного внушения убеждающий каждую из них, что она — единственный предмет его любви. Дудочка, на которой он играет, — смуглое древнее существо, принадлежащее далеким былым временам. Вот он же — юноша с ожерельем из тигриных когтей — спасает своих последователей, поднимая руками гору. Он же танцует на раздутом капюшоне королевской кобры Нагаса, Кала Нага.