Лиза Си - Девушки из Шанхая

Покончив с этими тяжелыми и утомительными делами, мы с Мэй возвращаемся в свою спальню. Ее окна выходят на восток, и летом здесь, как правило, прохладнее, чем в других частях дома, но сейчас настолько жарко, что мы не в состоянии надеть что-нибудь, кроме невесомых сорочек из розового шелка. Мы не плачем. Не разбираем вещи, которые Старый Лу расшвырял по полу, и не пытаемся навести порядок в уборной. Мы едим то, что повар оставляет перед дверью на подносе; больше мы не делаем ничего. Мы слишком потрясены, чтобы говорить о том, что произошло. Если бы мы попытались поговорить об этом, нам пришлось бы признать, что наша жизнь уже никогда не будет прежней, и задуматься о том, что теперь делать. Но мое сознание затуманено серой мглой смятения, отчаяния и гнева. Мы лежим и пытаемся… Даже не знаю, как это назвать. Прийти в себя?

Мы с Мэй очень близки. Что бы ни случилось, она всегда на моей стороне. Я никогда не задавалась вопросом, называется ли эта близость дружбой; она просто была всегда. Сейчас, когда нам приходится нелегко, все мелкие дрязги и соперничество забыты. Мы должны поддерживать друг друга.

В какой-то момент я спрашиваю Мэй, что произошло между ней и Верноном. Она отвечает: «Я не смогла» — и плачет. После этого я уже не заговариваю о ее брачной ночи, а она не спрашивает о моей. Я говорю себе, что все это не имеет значения: мы сделали это, чтобы спасти семью. Но сколько бы я ни убеждала себя в несущественности произошедшего, факт остается фактом: бесценный момент потерян безвозвратно. По правде сказать, разорение семьи или то, что нам пришлось лечь в постель с посторонними мужчинами, не так мучает меня, как то, что произошло у нас с З. Ч. Как бы мне хотелось вернуть свою невинность, свое девичество, смех и счастье.

— Помнишь, как мы смотрели оперу «Ода постоянству»? — спрашиваю я, желая напомнить Мэй о тех временах, когда мы были так юны, что верили в свою неуязвимость.

— И решили, что сами можем поставить куда лучшую оперу, — отвечает она.

— Ты играла красавицу, потому что ты младше и симпатичней. Ты всегда играла принцесс. Мне доставались роли ученого, принца, императора и разбойника.

— Да, но у тебя было четыре роли, а у меня всего одна.

Я улыбаюсь. Сколько раз в детстве мы спорили об этом, устраивая для родителей спектакли в гостиной. Мама с папой смеялись и аплодировали, пили чай и ели арбузные семечки. Они хвалили нас, но никогда не предлагали нам учиться оперному пению или акробатике: наши писклявые голоса, неловкие движения и сделанные наскоро декорации и костюмы были ужасны. Что с того, что мы с Мэй часами придумывали сюжет и репетировали в своей комнате, используя вместо вуали мамин шарф и упрашивая повара смастерить меч из бумаги с крахмалом, чтобы я могла сразиться с любым демоном, чинящим нам препятствия.

Зимними ночами Мэй переползала в мою постель, и мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. Помню, как она спала: большой палец упирается в подбородок, кончики указательного и среднего касаются бровей, безымянный лежит на веке, мизинчик отставлен. По утрам она обнимала меня сзади и прижимала к себе. Помню, какой маленькой, белой и нежной была ее рука, пальчики тонкие, как стрелки зеленого лука.

Помню, как я первый раз отправилась на лето в лагерь в Гули. Маме с папой пришлось привезти туда Мэй, потому что она чувствовала себя ужасно одиноко. Мне было, наверное, лет десять, а Мэй около семи. Они не предупредили меня, что приезжают, и когда мы увидели друг друга, Мэй помчалась ко мне, остановилась в одном шаге и в упор уставилась на меня. Девочки дразнили меня: что это ты возишься с ребенком? Мне же достало ума не говорить им, что я люблю свою сестру так же, как она меня, и когда ее нет рядом, чувствую себя так, как будто недостает частички меня. После этого случая папа всегда посылал нас в лагерь вместе.

Мы с Мэй смеемся над подобными воспоминаниями. Они помогают нам почувствовать себя лучше, напоминают о той силе, которая кроется в нас, о том, как мы всегда помогали друг другу, как противостояли всему миру и веселились вместе. Если мы смеемся, значит, все еще наладится.

— Помнишь, как мы в детстве мерили мамины туфли? — спрашивает Мэй.

Никогда не забуду этот случай. Мама ушла в гости, а мы пробрались к ней в комнату и вытащили несколько пар ее крохотных туфелек. Мои ступни были чересчур велики для ее обуви, и я по очереди пыталась влезть в одну пару за другой и безжалостно их отбрасывала. Мэй удалось натянуть домашние туфли, и она мелко переступала в них, подражая маминой походке. Мама пришла в разгар веселья. Она была в ярости. Мы знали, что ведем себя дурно, но нам едва удавалось подавить хихиканье, глядя, как мама семенит по комнате, пытаясь поймать нас, чтобы надрать нам уши. У нас были нормальные ноги, и мы были вместе — мы сбежали в сад и хохотали до упаду. Наша злая выходка обернулась полным триумфом.