Татьяна Догилева - Жизнь и приключения Светы Хохряковой

– Что будет с театром?

И мэр твердо пообещал:

– Театру – быть! Детали обсудим потом!

Всем пожал руки и удалился руководить городом Ежовском дальше. Остались только театральные. Стали вспоминать всякие веселые и не очень случаи из жизни Антона; кто-то смеялся, кто-то плакал. И вдруг Клава Козина вздохнула и громко сказала:

– Эх, мало пожил!

Все стали выяснять, сколько же Антону лет, но так и не выяснили.

– А сколько бы ни было, все равно мало. Жил бы еще и жил. Это Светка его того… почву из-под ног выбила.

– Клав, ты чего несешь, напилась, что ли? – Я обалдела от такого обвинения.

– Нет, Света, не пьяная я. Пью много, да вот не берет. Да ты не обижайся, я не со зла. Только тебе каждый подтвердит – как ты в Москву умотала, наш-то сразу как сдуваться начал. Мы уж и так и этак, развеселить его пытались, а он все сохнет да сохнет. Совсем старичком сделался. Тосковал по тебе, видать. Все твои выступления по телику смотрел, на следующий день вроде как оживал немного: «А наша-то, наша – видали, что учудила?» А потом снова сникал. Мы уж тут все Богу молились, чтоб тебя выгнали поскорее. А они все не выгоняют и не выгоняют. Да и выгнали когда, не очень-то ты сюда заспешила. Мы думали: все, останется Светка в Москве, звездой станет. Да, видно, не сложилось там у тебя.

– Да, не очень, – подтвердила я и заплакала. – Я же звонила ему несколько раз, – предприняла я слабую попытку оправдаться.

– Позванивала, знаем, – миролюбиво согласилась Козина. – Да ты не плачь, мы же тебя не осуждаем, ты – девка молодая, энергичная, вперед рвешься. Как получилось, так и получилось. – И Клава тоже заплакала.

– Он же сам меня и отправил на прослушивание к москвичам, – размазывая слезы, продолжала я.

– А чего ему делать оставалось? Ты же после своего летчика застекленела вся. Он и нам говорил: «Пора что-то с Хохряковой решать. Необходимо, чтобы она поменяла место обитания и род занятий». А тут – телевизионщики московские, он тебя туда и направил. А когда тебя взяли, радовался как ребенок. Но не долго. Во как в жизни-то бывает…

Она сказала это так горько, что заплакали почти все за столом. Мы сидели, ревели и горевали о нашем обожаемом художественном руководителе; и он, наверное, смотрел на нас сверху.

– Хорошие поминки получились, правильные, – сказала наша старейшая реквизиторша баба Тоня, которая, кстати, тоже не помнила, когда в Ежовске появился Антон. – Пусть земля ему будет пухом. Главное, чтобы театр не пропал, а то много желающих на сладенькое найдется. Вместе надо держаться. Вот как сейчас.

Мы дружно разобрали столы и отправились по домам.

В эту ночь я не смогла заснуть, сердце щемило так, что мне пришлось принять таблетку валидола, – первый раз в жизни. Валидол был в маминой аптечке, которая хранилась на кухне со времен болезни Ильдара. Маня, видимо, проснулась от моего шуршания и заглянула в кухню в одной ночной рубашке. Что-то меня в ней удивило, в ее внешнем облике, но сердце не отпускало, и я не сообразила, что именно.

– Плохо тебе, Света? – спросила она обеспокоенно.

– Да нет. Только сердце щемит.

– Посижу с тобой немного?

– Давай.

И я ей стала рассказывать про панихиду и про поминки. Все рассказала. Маня только кивала, вздыхала и изредка восклицала: «Ой!» Но сердце успокоилось; Мане с утра надо было на занятия в училище, и я ее отправила досыпать. Сама тоже вернулась в постель и впала в какую-то тревожную дрему, из которой меня вытащил Ильдар.

– Вставай, Свет! Дело есть. Да и завтрак стынет!

– А Маня ушла уже?

– Ушла.

– Надо же, я и не слышала даже, а казалось, не сплю.

– Бывает.

Я накинула халат и пошла на кухню, где уже возился с бутербродами Ильдар.

– Какое дело? – я уселась за стол.

– Важное. Но ты поешь сначала.

И налил мне кофе с молоком. Аппетит у меня почему-то пропал. Я пила кофе и глядела на веселого, жующего бутерброд Ильдара. Взяла сигарету – к тому времени я уже покуривала, – и, не выдержав, повторила вопрос:

– Какое дело?

– Сваливаю я, – объявил мне Калганов.

– Сваливаешь, – тупо повторила я.

– Ну да! Вчера с Маниного телефона позвонил верному человечку, тот сказал: «Все ОК, ты даже пересидел, папахин воет: „Все прощу, пусть только вернется“. Так что закончилась моя эвакуация, теперь домой, в родные пенаты. Здесь тоже важно нужный момент не прошляпить, пока он в кондиции. Завалюсь к нему блудным сынком, покаюсь – и все тип-топ: можно будет из него веревки вить. Здорово?