Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

– Как тебя зовут? – спросила я на иврите.

– Мария-Тереза, – сказала она, и, помолчав мгновение, улыбнувшись: – Мирьям... Конечно же, Мирьям...

Мы уже собрались уходить, и все никак не уходили. Меня опять колотила дрожь; никогда, ни в каком месте на земле, кроме как в Шереметьево, когда мы улетали из России, я не чувствовала такой глубинной, такой извечной обреченности, как в этом городе!

– Мои предки, – сказала я по-английски, – родом из Испании...

– Я вижу, – сказала она.

– ... И даже из Толедо. Может быть, ты слышала фамилию – Эспиноса? Был такой философ – Бенедикт Эспиноса. А сейчас в музее Эль Греко я видела картину еще одного моего предка, художника Эспиносы.

– Да! – воскликнула она с готовностью. – Знаю, конечно! Они здесь, здесь!

– Что значит – здесь? – спросил меня по-русски муж. – Кого она имеет в виду?

– Плохой английский, – пробормотала я, – она путает времена глаголов.

– Все они здесь, в Толедо, – оживленно продолжала Мария-Тереза, – их трое: дед, отец и сын. И все – художники! Вот, смотрите, – она повернулась к полкам и сняла небольшую картинку, написанную на доске. Сработано было под старину, нечто вроде натюрморта с серебряным семисвечником на расстеленном талесе. Нормальный еврейский промысел... На обороте картинки было выведено тонкой кисточкой «Эспиноса– 2000».

– Мне дурно... – сказала я мужу... – Они здесь живут все это время...

– Попроси у нее телефон, – тоже волнуясь, сказал Борис. – Позвоним из гостиницы.

– Ты с ума сошел? На каком языке я с ними буду говорить?!

Мы заплатили за бутылку кошерного каталонского вина, не влезающего ни в какие бюджетные наши рамки, попрощались с милой Марией-Терезой, вышли из лавочки и побрели вверх по улице.

И по всем законам жанра, в котором протекала вся наша поездка, минут через десять наткнулись на вывеску: «Артесания (мастерская) Эспиноса».

Это была не просто лавка, в окнах которой развешаны и расставлены сувениры на разный-всякий вкус и карман. Это была именная мастерская художника, чья подпись украшает штучный товар.

На пороге мастерской нас встретила расторопная крашеная блондинка лет шестидесяти.

– Сеньора... (далее следовала обращенная ко мне длинная фраза по-испански, к чему я уже привыкла).

– Кто здесь Эспиноса? – перебила я по-английски довольно бесцеремонно. Сердце у меня тряслось, как холодец.

– Вот он! – Она кивнула в дальний угол, где за столом, точнее, за чем-то, что напоминало нечто среднее между верстаком и наковальней, сидел старый человек и постукивал молоточком по резцу, отколупывая крошечные чешуйки металла на блюде. Он поднял голову и улыбнулся мне достаточно равнодушно.

Между тем его жена все вилась вокруг меня, пытаясь на ужасающей смеси английского и испанского обратить мое внимание то на какой-то кинжал, то на крестик, то на блюдо.

– Мы из Иерусалима, – сказала я ей. – Но мои предки жили в Испании.

– Я вижу, вижу! – закивала она. – Сеньора похожа на настоящую испанку!

(Дура, это все твои испанцы похожи на настоящих евреев!)

– Я... моя семья... – сказала я, тыча себя в грудь указательным пальцем... – май фэмэлы ту... ту... Эспиноса!

Нет, конечно, я не рассчитывала, что мне бросятся на шею (хотя почему бы и нет, черт побери!), но то, что последовало за этим моим косноязычным признанием, все же было некоторой неожиданностью.

– О! – воскликнула хозяйка цепко. – Вери найс! Тогда вы, конечно, должны у нас купить что-то на память... Вот это блюдо... Видите, здесь есть подпись – «Эспиноса-2000», оно стоит недорого для такой работы. Это тонкая работа, в других мастерских вы такой не найдете... А мы сделаем скидку 15 процентов!

Она схватила с прилавка калькулятор и стала резво щелкать кнопочками.

Я подошла к работающему мастеру. Он мельком взглянул на меня, опять вежливо улыбнулся (я была возможным покупателем) и опустил голову, мелкими точечными ударами молоточка выбивая чешуйки в верхнем луче звезды Давида на блюде.

Если б я говорила по-испански, что бы я сказала ему?

«Вот, смотри, – сказала бы я. – Мы с тобой – побеги старинного рода, далекие друг от друга, как та первая Колумбова каравелла, которая плыла в поисках „нового неба и новой земли“ для истерзанных и угнетенных, и те зловещие каравеллы конкистадоров, которые позже вывозили из благословенной страны награбленное золото инков. Ты, конечно, мнишь себя испанцем и думаешь, что выковыривание чешуек из нашего древнего символа на этом блюде – всего лишь промысел, приманка для еврейских туристов вроде меня. Ты даже не догадываешься, что обречен сквозь века сидеть над этим знаком – не важно, где он выбит – на дорогой могиле, с которой надо навеки расстаться, или на блюде толедской чеканки... Ибо никому из нас еще не удавалось вырваться из круга своего родового сна, даже если в этой земной жизни он тебя не беспокоит».