Дина Рубина - Ручная кладь

Минуты три неистовый звуковой смерч расширял воронку утробного воя, вспухал вокруг нас осязаемой стеною. Мы сидели, пережидая. Невозможно было ни слова сказать, ни услышать друг друга.

Наконец все оборвалось, словно рухнуло в обморочную тишину пустыни, истерзанной звуковым насилием.

Игуменья глянула на мое растерянное лицо, кивнула и еле слышно проговорила:

– Да-да... Соседи наши... – И, вздохнув, повторила: – Со-се-е-ди...

И сгорбилась, и пригорюнилась, как деревенская старуха, поправляя белый апостольник на голове.

Потом для нас долго вызывали такси, и когда прощались, я уже не задумывалась о ритуале. Просто расцеловалась с Матушкой, как с родной.

– А сняться?! – вспомнила вдруг Кира. – Я аппарат взяла!

Фотографировала Александра. Волновалась, долго всматриваясь в видоискатель фотоаппарата и смешно щурилась. Все боялась кнопкой ошибиться.

– Это вам не иконы малевать, – сказала Кира.

...Время от времени я люблю взглянуть на эту летнюю карточку: уселись мы втроем на продавленном диване – я и Кира с боков, Матушка посередке: сидит, дородная, чуть улыбаясь, круглые стекла очков поблескивают. И руки на колени уронила, беззащитно белые руки на черной рясе. «Матушка-молоток»...

А позади нас – чудесной работы гобелен с кистями: весь монастырь как на ладони, с храмом и церковью, с красавицей колокольней. Понизу искусно вышито золотой нитью:

ВОЗНЕСЕНСКИЙ ЖЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ НА СВЯТОМ ЕЛЕОНL.

– Я повезу вас дорогой Спасителя, – сказала Марина. – И для начала гляньте-ка вон туда. Видите?

На обочине круто несущейся вниз по склону дороги, неподалеку от огромного мусорного бака стоял белый осел. Фигура в наших палестинах самая обиходная. Но уздечка, сплетенная из цветастых тряпочек, красный хурджун, свисающий двумя тощими сумами по бокам и, главное, густые белые ресницы глубоких покорных глаз сообщали его кроткому облику домашнюю задушевность. Рядом с ним на каменном бордюре сидел старый араб в длинной галабие и белой куфие на голове, перетянутой витым черным шнуром.

– Ну, осел, – отметила я. – И что?

– Как это – что! Он Спасителя ждет!

– Когда?! – хором воскликнули мои американские друзья, Аня и Алик.

– Всегда! – весело ответила Марина, включая зажигание; и с самой вершины Масличной горы мы покатили вниз замысловатой дорогой, мимо осла, араба, гостиницы, что волнится на вершине семью крутыми арками и отовсюду видна, – к древнему еврейскому кладбищу, рассыпанному по склонам.

– Нет, серьезно, – уточнил Алик. – Он правда здесь всегда стоит?

И Марина почти всерьез ответила:

– А как же. Ведь точно никто не знает, когда явится Спаситель. Известно лишь – какой дорогой пройдет. Вот ослик-то и дежурит, чтоб в любой момент – под рукою. – Улыбнулась и добавила: – Заодно какой-нибудь турист сфотографируется, и для хозяина приработок.

Она показывала нам заветные, не затоптанные места Иерусалима в охотку – так показывают город только симпатичным тебе людям. Поэтому и очутились мы на вершине Масличной горы, где в последние годы появляться стало небезопасно. Впрочем, профессия гида вырабатывает привычку к будничным передвижениям по самым опасным местам. Так я совсем не боялась, когда жила в одном из поселений в Самарии и трижды в неделю ездила на работу в Тель-Авив по дороге, рассекающей несколько больших арабских сел.

Оставив у гостиницы машину, мы вышли и асфальтовой дорожкой стали спускаться по склону, между старых, забытых и частью раскрошившихся памятников, затем свернули влево, до старых щербатых ступеней, спустились еще ниже, наконец уперлись в железные ворота с фанерной дощечкой над ними, от руки расписанной: «Гробница малых пророков».

За распахнутыми воротами выстроились сторожами в ряд пыльные высокие туи, с отдельными как бы выпавшими из общего монолитного тела ветвями, – так локон выбивается из гладкой прически. Зеленоватые кожистые шишечки придавали деревьям встрепанный вид.

Мы оказались в большом дворе, чем-то напоминающем коммунальные дворы моего Ташкента: несколько халуп с разномастно застекленными террасами, обшарпанные сараюшки, белье, развешанное на веревках, подпертых рогатинами. На крыше одного из домов приземлилась бочком огромная телевизионная тарелка.

В дальнем углу двора в будке, вывалив наружу грязные белые лапы и лохматую башку, валялась собака, с ленивым равнодушием посматривая на незнакомцев. И целая колония кошек населяла двор и жила своей невозмутимой вольной жизнью. Все это было предоставлено холодному яркому свету, который всю томительно солнечную зиму катал и катал оранжевые шары по изнанке уставших век.