Дина Рубина - Холодная весна в Провансе (сборник)

В мае же просыпаются розовые и белые олеандры, медленно приоткрывающие цветки, обрамляющие – над заборами – огромные изысканные кактусы, слепленные из больших колючих оладий.

Особый выход у бугенвиллий.

Нигде не встречала я такого разнообразия оттенков цветов бугенвиллий, как здесь. В Италии и Испании видела только чернильно-лиловые. Наши чародеи-садовники вытворяют с бугенвиллией черт-те что! Алые, розовые, белые, палевые, бордовые и – особый изыск – декадентского солнечного цвета «само» кусты переплетаются с простонародно вишневыми в тесном надзаборном объятии, пышной цветной пеной выкипают из дворов на улицы, сбегают вниз по желтым и розовым стенам иерусалимского камня.

В середине же мая коротко вспыхивает пунцовыми пальчиками, растущими как бы из одной ладони, хрупкое экзотическое дерево на верхней лужайке. Недели две оно растерянно красуется перед грузчиками, затаскивающими в «Дешевку» картонные коробки с бутылками «колы» и «пепси», и напоминает диковинную японскую принцессу на улице деревни Иваньково, густо застланной подсолнечной лузгой.

Кстати, подсолнухи у нас тоже растут.

Подобно вездесущим журналистам на кинофестивалях, наш весенний фестиваль сопровождают и комментируют независимые господа удоды, в черно-белых полосатых сюртуках, – гребенка на высокомерной голове в сочетании с длинным прямым клювом напоминают штопор. Прилетают они поодиночке, но однажды мы застали на лужайке трех таких оживленно беседующих господ. «Смотри, пресс-конференция...» – сказала я псу...

...Ну-с, а между тем солнце теряет невинность младенца, быстро взрослеет и матереет, и сатанеет с каждой минутой, зудит и жалит, и к концу прогулки мы уже плетемся, выбирая теневую сторону, мимо синагоги «Шатер Габриэля и Рафаэля», мимо ее, насквозь прорезанной светом, прохладной утробы, где качаются спины молящихся в графически белых, с черными полосами, талесах...

Затем до вечера опускается занавес... вернее, падают жалюзи на окнах. Это – Время Солнца...

...Давно выпит кофе, и идет работа, «ноутбук» ворчит, подзаряжаясь...

В полдень со стороны Елеонского монастыря глухо накатывают прохладные и глубокие колокольные волны, словно бьет корабельный колокол под водой, – христианская сестра здесь младшая, она тиха и затаенна...

Мой пес мохнатым ковриком валяется под письменным столом, изнемогая от жары... Жара, жара, жара... И это конец мая! А что ждать в июле?! Что будет с нами в августе, о Боже, что будет с нами в августе?!

Когда замирает колокол Елеонского монастыря, сверху улицы доносятся урчание старой колымаги и высокий полустон-полупение, дрожащее в мареве жары:

– А-а-аль-те-захи-и-ин!!! – интонационно это напоминает песни из индийских кинофильмов, только жалобней, жалобней и выше, звук вьется серпантином и обессиливает на вершине стона:

– А-а-аль-те-за-хи-и-ин!!!

Это «Алтэзахен» – попросту старьевщик-араб. Вообще-то «Алтэ захен» в переводе с идиша означает «старые вещи». Когда-то, лет восемьдесят-пятьдесят назад, вот так по улицам разгуливали еврейские старьевщики, охотники за барахлом, подержанными вещами, старой обувью... Сейчас эта прибыльная профессия перешла в руки арабов, вместе с привычным воплем, перелицованным, как старье, на арабский лад.

Минуту спустя вопль приближается, вот шаркают подошвы по тротуару, наконец серенада оглушает нас непосредственно снизу, прямо из-под нашего окна. Но нас не обманешь, нет. Нас уже не трогают фальшивые жалобы мнимого бедняка, владеющего процветающим бизнесом.

– А-а-аль-те-за-хи-и-ин!!!

Нет, проверено: не хочет он ни старой одежды, ни старой обуви, ни старой табуретки. Это модернизированный старьевщик.

– Комбайн есть? – спрашивает он. – Стиральная машина? Компьютер? А что у тебя есть? Только старые вещи? Нет, мне не нужно старье...

Заслышав знакомый крик, мой пес срывается с места и с проклятьями бросается к окну. Прочь, прочь отсюда, бездельник, не на тех напал!

...Из дремы нас выманивает легкий свист, и не свист даже, а дуновение невидимых губ... Таким втягиванием струи воздуха фокусник вызывает кобру. И вот зловещая плоская голова приподнимается над краем корзинки, свист уплотняется, в дело вступает флейта, ее однообразный тянущий, завораживающий звук несколько мгновений стоит в тишине, как маслянисто-черный стебель кобры... И вдруг взвывает свора собак! Рычание, кашель, визг доносятся со стороны балкона, одновременно из-под опущенных жалюзи в спальне утробно воет обиженный бас какого-нибудь прохожего беса, которому вторит вой шакала.