Джон Апдайк - Бразилия

— Свяжи меня. Завяжи мне глаза. Потом нежно, очень нежно касайся меня, а потом будь грубым. Я умираю от тоски по миру, где нет никого, кроме тебя, где ты окружаешь меня, как воздух, которым я постоянно дышу.

— Правда, милая, не надо, — упрекал Изабель ее рыцарь, неохотно принимая те сексуальные изыски, которые она для него придумывала.

Она оседлывала его початок задом наперед, вылизывала ему задний проход, глотала сперму. Увидев несколько раз подобные сцены по кабельному телевидению, она решила, что Тристан испытает всю полноту ее любви, только овладев ею вместе с другим мужчиной, когда двое мужчин будут общаться друг с другом сквозь ее тело. Она остановила свой выбор на коридорном, том самом, который плевал в коридоре, широколицем мулате, напоминавшем ей Эвклида. Его миндалевидные глаза на мгновение смущенно встречались с ее взглядом, словно спрашивая о чем-то, всякий раз, когда она проходила через фойе отеля. Краснея, она объяснила ему, что ей нужно, заплатив ему из тающей пачки крузейро. Тристан пришел в ужас, услышав, как она излагает свой план смущенному парнишке, уже скинувшему свою униформу и появившемуся перед ними в трогательно чистой рубашке и паре синтетических шаровар.

Изабель испугалась, что Тристан вышвырнет паренька из комнаты, но тот, великодушно подчиняясь ей во всем, позволил Изабель разыграть эту сцену и исполнил свою роль. В зеркалах, расставленных на полу, Изабель увидела белизну своего тела, соединяющего черное и коричневое, подобно человеческому мосту, пропускающему движение в обоих направлениях. Однако только в момент безупречной с точки зрения техники двойной кульминации, когда удары незнакомца стали затихать в ее влагалище, а плоть Тристана взорвалась у нее во рту, она поняла, что этот опыт был ошибкой. Некоторые границы она все же не могла переступить. Парнишка постоял немного, одновременно стыдливо и чуть нахально, как будто ожидая чаевых или приглашения остаться, но, заметив угрозу в глазах Тристана, ушел. Он стал ее первым мужчиной, помимо Тристана.

После этой сцены Тристан вел себя с надменным высокомерием, и ей было совсем не просто слезами и лихорадочными оправданиями разрушить неприступную крепость, в которую он обратился. За окнами ночь окутывала неизмеримые бетонные джунгли Сан-Паулу, и только несколько призрачных огней светилось в домах, как будто в каждой из этих комнат скрывалась печальная, ссорящаяся пара, такая же, как и они.

— Ты измарала меня, — говорил Тристан. — Ты бы никогда не посмела разыгрывать из себя такую шлюху, будь твой муж из других кругов. Ты считаешь, что у меня нет ни малейшего понятия ни о стыде, ни о культуре, раз я черный и родом из фавелы.

— Я пыталась сделать тебе приятное, — всхлипывала Изабель. — По телевизору показывают, что мужчинам это нравится. Присутствием свидетеля я пыталась сделать нашу любовь богаче. Разве ты не видел, как мерзко я себя чувствовала? Мне было ненавистно ощущать его в себе. Однако твое наслаждение — мое наслаждение, Тристан.

— Мне это не было приятно, — холодно произнес он, восседая на подушках. На нем были шелковые пижамные брюки, как у наложницы из гарема. — Это тебе доставляло удовольствие разыгрывать из себя потаскуху. Ты позволила окунуть себя в дерьмо, когда тебе засунули в обе дырки.

— Да-да! — воскликнула она и повалилась рядом с ним на кровать, словно это откровение оглушило ее. Она продемонстрировала полноту своей самоотверженности тем, что распласталась, как труп в покойницкой, не смея пристроиться хотя бы на уголок подушки. — Я потаскуха, похлеще твоей матери, которую оправдывает нищета.

— А меня ты считаешь дерьмом из-за цвета моей кожи, как тот застенчивый клерк из «Отон Паласа». Ты думаешь, будто я из таких низов, куда не проникают ни порядок, ни честь. Однако надежда на порядок и честь существует везде — ее приносят добрые духи. Мы знаем, что такое порядок, приличия и честь, хотя и не видим их в своей жизни.

— Позволь мне вылизать все твое ангельское тело, Тристан. Скажи, чем я могу вернуть если не любовь твою, то хотя бы право остаться твоей рабой?

Она приподнялась на кровати и легонько пощекотала языком его сосок. Милый, атавестический бугорок кожи отвердел, несмотря на Тристанов величественный гнев.

— Жребий брошен, — сказал он, будто произнося себе смертный приговор, и ударом раскрытой ладони сбросил ее голову со своей груди. — Ты отдалась этому наглецу. А если ты забеременеешь от него?