Нельсон громко спрашивает из гостиной:
— Бабуля, когда обед?
— Вот видишь, мама, — тотчас вставляет Дженис. — Ты забываешь про Нельсона. Он же будет жить здесь со своим семейством.
Старуха снова шмыгает носом, уже менее трагично, и, поджав губы, глядя покрасневшими глазами прямо перед собой, говорит:
— Может, будет, а может, и нет. На молодежь трудно рассчитывать.
— Вот на этот счет вы совершенно правы, — говорит Гарри. — Они не желают бороться и не желают учиться, им только бы сидеть сиднем и накачиваться.
Нельсон входит на кухню с газетой, сегодняшним бруэрским «Стэндардом», под мышкой. Вид у него на этот раз веселый — должно быть, выспался. Он сложил газету так, чтобы видна была викторина о семидесятых годах, и, обращаясь ко всем, спрашивает:
— Скольких из этих людей вы знаете? Рене Ришар, Стивен Уид, Меган Маршак, Марджо Гортнер, Грета Райдаут, Спайдер Сэйбич, Д.Б. Купер. Я знаю шестерых из семи, а Пру — только четверых.
— Рене Ришар был приятелем Пэтти Херст, — произносит Кролик.
Увидев выражение лица бабушки, Нельсон спрашивает:
— Что тут у вас происходит?
— Мы тебе потом объясним, лапочка, — говорит Дженис.
А Гарри сообщает:
— Мы с твоей мамой подыскали себе дом и намереваемся туда переехать.
Нельсон смотрит на одного, потом на другую, и кажется, он сейчас закричит — так побелело у него вокруг рта. Но вместо этого он спокойно произносит:
— Значит, удираете. Удираете, артисты. Ну и черт с вами обоими. Папочка и мамочка. Катитесь ко всем чертям.
И он возвращается в гостиную, где грохот барабанов и тромбонов заглушает слова, которыми обмениваются они с Пру, запутавшись в лабиринте своего такого еще недавнего брака. Малый испугался. Почувствовал себя брошенным. Обстоятельства захлестывают его. Кролику знакомо это чувство. Несмотря на все расхождения между ним и сыном, бывают минуты, когда у него возникает впечатление, будто между их с Нельсоном душами проложена короткая стальная трубка — настолько точно он знает, что чувствует в данный момент парень. И тем не менее только потому, что человек боится остаться один, не должен же он, Гарри, торчать здесь, будто этакий большой толстый увалень, всеобщая палочка-выручалочка, как выразилась однажды Мим.
Дженис и ее мать сидят держась за руки, лица у обеих в слезах. Когда Дженис плачет, лицо у нее расплывается, и она становится такой уродиной — совсем как в детстве.
— О, я знала, что вы искали себе дом, — причитает ее мамаша, словно бы разговаривая сама с собой, — но мне как-то не верилось, что вы действительно станете его покупать, если со временем получите это бесплатно. Может, нам что-то тут изменить, перестроить, чтобы вы передумали, или, может, вы хотя бы дадите мне попривыкнуть к этой мысли? Слишком я стара — вот в чем дело, слишком стара, чтобы нести такое бремя. Мальчик, он, конечно, полон добрых намерений, но у него сейчас такая каша в голове, а девочка — не знаю. Она готова все на себя взять, но я не уверена, что она это может. Честно говоря, я боюсь появления младенца — я все пыталась вспомнить, как это было, когда родилась ты, а потом Нельсон, и, сколько ни стараюсь, не могу. Помню только, что с молоком у тебя вышли какие-то неполадки и доктор был с тобой так груб, что Фреду пришлось вмешаться и сказать ему пару слов.
Дженис кивает, кивает, от слез у нее сбоку блестит, жилы на шее с каждым всхлипом обозначаются резче.
— Хоть мы и сказали, что подпишем бумаги, но, может, нам подождать, раз ты так к этому относишься, — подождать, по крайней мере пока не родится ребенок.
Обе сидят и раскачиваются, сцепив руки на столе, касаясь друг друга головами.
— Делай то, что ты считаешь нужным для своего счастья, — говорит мамаша Спрингер, — иди вперед, а мы, оставшиеся, как-нибудь справимся. Ну не умру же я, а ничего хуже случиться не может; если же умру, так, глядишь, и к лучшему.
От этих ее слов Дженис совсем раскисает: лицо все в слезах, под глазами, обведенными чернотой, набрякли мешки, она приникает к матери, отказывается от нового дома, умоляет простить ее:
— Мама, мы думали, Гарри был уверен, ты не будешь чувствовать себя одиноко с…
— С такой морокой, как Нельсон, в доме?
Крепкий орешек. Пора Гарри вмешаться, не то Дженис совсем капитулирует.
— Послушайте, Бесси, — говорит он жестко. — Вы хотели иметь эту мороку, вы ее и получили.
Свобода? Бетон летит назад под колесами; вот они оторвались от земли, и под одним из закругленных огромных крыльев мелькает старый рыжий Форт, а бензохранилища южной Филадельфии превращаются в белые шашечки. Шасси со стуком уходят в пазы, и пронзительно-яркие огни вспыхивают на неподвижной алюминиевой поверхности рядом с окном. Самолет так стремительно поднимается вверх, что тело наливается тяжестью, рука Дженис стала влажной в его руке. Она попросила его сесть к окну, чтобы ей не приходилось смотреть вниз. А внизу — болота, высохшие и прочерченные полосками соленой воды. Гарри поражается обилию промышленных зданий за заливом Делавэр — плоские серые крыши размером со стоянки для машин и стоянки для машин — сплошь сверкающие автомобильные крыши, точно пол в ванной, выложенный вместо кафеля драгоценными камнями. Почти такое же впечатление производят и свалки старых машин. Надпись НЕ КУРИТЬ гаснет. За спиной Энгстромов звучат голоса Мэркеттов и Гаррисонов. Они выпили в аэропортовском баре, хоть было всего одиннадцать утра. Гарри летал и раньше — в Техас, когда служил в армии, а также на совещания торговцев автомобилями в Кливленд и Олбани, однако ни разу вот так, на отдых, прямо на восток, навстречу солнцу. Как быстро, как бесшумно «Боинг-747» пожирает милю за милей — расстояния сверху кажутся игрушечными. Солнечный свет передвигается вместе с ними, вмиг пересекая озера, словно это зеркала. Зима до сих пор была на редкость мягкой — назло аятолле: на полях для гольфа лужайки кажутся живыми кругами и овалами, а на дорожках он видит движущиеся точечки — это игроки. Теннисные корты с этой высоты выглядят как кости домино, кинотеатры под открытым небом — как веер, а бейсбольные поля — как рассыпанные монеты. Внизу машины еле ползут по идеально прямой дороге, будто по рельсам. Дома Камдена постепенно разбегаются, нехотя уступая место вспаханному полю или усадьбе с затейливым домом и глазком бассейна, упрятанного среди леса; а через минуту самолет Гарри, продолжая набирать высоту, уже летит над черно-красным ковром сосновых крон Нью-Джерси, прорезанным желтыми дорогами и вырубками, однако по большей части еще не испорченным человеческим присутствием и прочерченным среди темных массивов вечнозеленых растений, следуя холмистому рельефу и водным потокам, венам более светлых листьевых деревьев — отсюда, с высоты, глазу видны все оттенки, соперничающие на земле. Дженис выпускает руку Гарри — значит, преодолела свой страх.
Читать дальше