Марк Дэпин - Секс и деньги. Как я жил, дышал, читал, писал, любил, ненавидел, мечтал и пил в мужском журнале

Рич, Пэдди и я первыми организовали панк-группу, которая впоследствии стала называться «Дэдлок». Я писал сложные и мрачные песни о том, чего никогда не знал – о валиуме, избиении жен и гибели солдат. Я не мог петь из-за застенчивости. Наши репетиции были до смешного скучными. Никто не мог поменять струну или держать ритм, каждый раз дело заканчивалось тем, что мы пускали через усилитель магнитофонную запись и дергались, изображая игру на гитарах под «Джэм». Через некоторое время часть коллектива отделилась и меня вышибли.

У меня было много друзей – большая компания единомышленников, которые образовывали другие группы, женились или умирали. Дейв и Мерв покончили самоубийством. Сара заболела лейкемией. Джон, Рич и многие другие подсели на героин. Рок-звездой из нас не смог стать никто.

Моя школа была продолжением города, в котором она находилась, – холодная, серая и тупая. Некоторые учителя просто писали мелом на доске задание и уходили. Я учился в школе для мальчиков, где тогда еще прибегали к наказанию палками. Каждую неделю на школьном дворе что-нибудь происходило. Я курил с парнями позади веранды для велосипедов или прогуливал уроки ради возможности украсть что-нибудь из магазина. Первые пару лет я учился неплохо, потом ко мне пришло понимание того, что хорошо учиться – это примерно то же самое, что быть евреем. К началу третьего года моя некогда отличная успеваемость стала поводом для сарказма всей учительской. Я выиграл пару призов на конкурсах молодых писателей. Мой куратор поздравил меня, но заявил: «Никто не может зарабатывать на хлеб одним английским».

Многие из мальчиков происходили из военных семей. В школе, как и в армии, основной акцент делался на выполнение приказов, драки и одинаковость во всем. Школьная форма включала черный пиджак спортивного покроя, черные брюки, белую рубашку и серые носки, а зимой – еще и серый свитер. За не слишком тяжелую черепно-мозговую травму, нанесенную однокласснику, полагалось устное предупреждение, но если ты приходил в синем джемпере, то тебя без промедления выгоняли с уроков. Волосы не могли быть длинней уровня на дюйм выше воротничка, но не должны были быть и чересчур короткими. Мальчика, который с кирпичом гонялся по всей школе за учителем французского, наказали палками, его одноклассника, подстригшегося слишком коротко, отчислили. Нам разрешалось носить ботинки «доктор Мартине» (наверное, потому что их носили солдаты, но и здесь мы были ограничены в свободе самовыражения: позволялось надевать не самый модный – короткий – вариант с восемью дырками для шнурков).

Наших кураторов постоянно беспокоил вопрос: можно ли считать, что школьники действительно дисциплинированны, если они носят любые носки, какие захотят? Одно время на футбольные гольфы был наложен запрет – предположительно, по медицинским соображениям, – но вся система пошатнулась, когда Пол Веллер и «Джэм» стали пропагандировать белые носки. Однажды в конце собрания на выходе были поставлены два учителя, и каждый школьник должен был поднять брюки выше восьмой дырочки на ботинках: если показывался белый носок, ученик получал предупреждение. Именно тогда у меня появилось непреодолимое желание всегда носить только белые носки.

Гораздо позже я повстречал Ди, которая сразу же возненавидела мою коллекцию носков. Однажды она заявила:

– В мире моды существует такое правило: мужчина, носящий темные брюки, не может ходить в белых носках.

Теперь я почти уверен, что меня тогда завело именно слово «правило».

Еще она сказала:

– Раз уж ты совершенно сознательно собираешься и дальше носить такие короткие брюки, тебе следует хотя бы надевать темные носки.

Она не понимала, что весь смысл коротких брюк заключался именно в том, чтобы показать носки как у Пола Веллера (хотя он к этому моменту уже давно из них вырос).

На мои объяснения Ди ответила самой точной формулировкой глубочайшего разочарования женщины в мужчине:

– Не будь тем, кто ты есть.

К тому моменту я уже давно перестал быть тем, кем был, – но я перескакиваю вперед на восемнадцать лет и несколько дюжин пар носков.

От школы я отвыкал постепенно. Сперва отказался от уроков черчения – предмета, который я был не в силах постичь и преподаватель которого любил бить учеников линейкой по заднице. Его побаивались, и никто ему не доверял, но когда он однажды поймал меня в коридоре и спросил, где я, собственно, шатался, мое признание было встречено с прямо-таки подозрительным пониманием. Он согласился с тем, что у меня начисто отсутствовали задатки чертежника, и одобрил желание держаться от его предмета подальше.