Майкл Чабон - Приключения Кавалера и Клея

Внутри гроба без чувств лежал Йозеф. За последние восемь-десять часов он то и дело порой с мучительной, а временами почти приятной медлительностью терял сознание. Качка, мерный стук колес, нехватка кислорода, дефицит сна, нервные переживания, накопленные за последнюю неделю, замедленная циркуляция его крови, а также странные убаюкивающие флюиды от самого Голема, которые казались неотделимы от его запаха жаркого летнего дня и сырого речного берега, — все это, вместе взятое, словно бы составило заговор, умеряя сильную боль в бедрах и спине Йозефа, скованность мышц рук и ног, едва ли не полную невозможность мочеиспускания, колющую, порой почти встряхивающую немоту в конечностях, урчание в животе, а также страх, удивление и неуверенность в необходимости предпринятого вояжа. Йозеф пришел в чувство, только когда прекрасная струя холодного, пахнущего хвоей воздуха буквально ожгла его ноздри, освещая его дрему с интенсивностью, сравнимой только с бледным столбиком солнечного света, что пробился в его тюрьму, когда «инспекционное окошко» внезапно открылось.

В очередной раз только наставление Корнблюма спасло Йозефа от полного провала в первое же мгновение. В той ошеломляющей панике, что последовала за открытием окошка, когда Йозефу до смерти захотелось завопить от страха, боли и экстаза, слово «Ошмяны» будто бы чем-то твердым и разумным легло ему в пальцы подобно отмычке, которая в конечном счете должна была его освободить. Корнблюм, чьи энциклопедические познания о железных дорогах этой части Европы основывались на давнишних сведениях, за время работы над фальсификацией гроба досконально втолковал Йозефу все стадии и частности путешествия. Теперь юноша ощутил толчки человеческих рук, покачивание бедер, пока носильщики тащили гроб, — и все это заодно с запахом северного леса и шипящими обрывками польского в самый последний миг разрешилось в осознание того, где он и что с ним происходит. Носильщики сами открыли гроб, перенося его с польского поезда на литовский. Йозеф слышал и смутно понимал, что они дивятся как мертвенности, так и гигантизму своей ноши. Затем зубы его клацнули с резким стуком фарфора, когда носильщики бросили гроб. Сам Йозеф не издал ни звука и лишь молча молился, чтобы удар не повредил панель, держащуюся на обрезанных гвоздях, и тем самым не вышвырнул его из гроба. Юноша надеялся, что таким бесцеремонным способом его погрузили в новый товарный вагон, но страшился того, что его рот наполнился кровью из прикушенного языка лишь в результате удара о пол железнодорожной станции. Окошко захлопнулось, свет погас, и Йозеф облегченно выдохнул, чувствуя себя в безопасности в этой вечной и безвоздушной тьме. Однако затем свет вспыхнул снова.

— Что это? Кто это? — спросил кто-то по-немецки.

— Гигант, герр оберштурмфюрер. Мертвый гигант.

— Мертвый литовский гигант. — Йозеф услышал шелест бумаги. Немецкий офицер наверняка пролистывал пачку поддельных документов, прикрепленную Корнблюмом к наружной части гроба. — Кервелис Хайлонидас. Умер позапрошлой ночью в Праге. Ну и гнусный же урод.

— Гиганты всегда уродливы, герр оберштурмфюрер, — сказал немцу один из носильщиков. Другие носильщики дружно с этим согласились и стали охотно предлагать другие схожие случаи из своего личного опыта.

— Доннерветтер, — выругался немецкий офицер, — но это же форменное преступление — хоронить такой роскошный костюм в вонючей литовской земле. Эй, ты. Давай сюда лом. Открой-ка этот гроб.

Корнблюм обеспечил Йозефа пустой бутылкой из-под «мозеля», куда юноша изредка вставлял кончик своего пениса и не слишком расточительно опорожнял мочевой пузырь. Но когда носильщики принялись пинать гроб гиганта и ковырять его швы, у Йозефа не было времени прилаживать бутылку на место. Брюки его сперва словно бы вспыхнули в паху, а потом мгновенно остыли.

— Здесь нет лома, герр оберштурмфюрер, — сказал один из носильщиков. — Мы его топором разрубим.

— Нет-нет, — со смешком отозвался немецкий офицер. — Бросьте. Да, я высокого роста, но все-таки не настолько. — Вскоре тьма внутри гроба была восстановлена. — Несите его дальше.

Последовала пауза, затем резкий рывок, и Йозефа с Големом снова подняли в воздух.

— И этот гигант тоже гнусный урод, — едва слышным Йозефу голосом заметил один из носильщиков, — но все-таки не настолько.

Часов эдак двадцать семь спустя Йозеф, вконец обалделый, безумной моргающий, прихрамывающий, скрюченный, полузадушенный и воняющий затхлой мочой, вытряхнулся в обтрепанную осенним солнцем серятину осеннего утра в Литве. Из-за почерневшего от сажи столба железнодорожной станции в Вильно он наблюдал за тем, как два суровых на вид доверенных лица тайного крута принимают с рук на руки любопытный, гигантский гроб из Праги. Затем Йозеф потащился к дому сводного брата Корнблюма на Пилимовой улице, где его радушно встретили едой, горячей ванной и узкой койкой на кухне. Именно оставаясь в этой квартире и пытаясь организовать свое отплытие в Нью-Йорк из Лиепаи (которую Корнблюм по-старинке именовал Либавой), Йозеф впервые услышал о голландском консуле в Ковно, который лихорадочно раздавал визы на Кюрасао, действуя заодно с одним японским чиновником, который жаловал права на транзит через Японию всем евреям, которым случалось направиться в упомянутую голландскую колонию. Два дня спустя Йозеф уже сидел в вагоне Транссибирского экспресса. Неделей позже он добрался до Владивостока, а оттуда поплыл в Кобе. Из Кобе Йозеф переправился в Сан-Франциско, откуда протелеграфировал своей тетушке в Бруклин насчет денег на автобус. Как раз в тот момент, когда пароход проносил его под Золотыми Воротами, Йозеф случайно обнаружил дыру в правом кармане своего пальто и выудил наружу конверт, месяц с лишним тому назад торжественно врученный ему младшим братом. В конверте лежал единственный листок бумаги, который Томас торопливо засунул туда тем утром, когда они в последний раз все вместе покидали дом. Сделал он это в порядке выражения или заменяя тем самым выражение чувств любви, страха и надежды по поводу бегства своего брата в Америку. На листке бумаги был нарисован Гудини, невозмутимо пьющий чай прямо в небе. Это был тот самый рисунок, который Томас сделал в толстой тетради в период своей недолгой карьеры либреттиста. Внимательно изучая творение младшего брата, Йозеф плыл к свободе и чувствовал при этом полную невесомость, как будто вся драгоценная ноша была из него неким образом извлечена.