Геннадий Пикулев - Голубая рапана

— По-французски. Тетушка дает ей уроки разговорного. Готовит в иняз.

— Иду устраиваться на работу, — сказал Гриня. — Говоришь, на землечерпалку?

— Да, — хмуро ответил я. — Там все алиментщики собираются. Визу не надо, прописка по управлению, кормежка бесплатная, жилье — на месте: райские острова. Из нашего училища там практику проходят.

— Ты настоящий друг, — сказал Гриня и положил руку мне на плечо. — И Петька тоже. Становлюсь моряком, землечерпаком — кем угодно. Только разреши мне приходить в гости. Какая девчонка!

— Приходи! — выдавил я из себя.

И Гриня ринулся устраиваться на работу, только калитка звякнула.

Грустно стало у меня на сердце. Муторно как-то, и нехорошее предчувствие закралось в душу. Я походил по двору, полил помидоры, подбелил стволы виноградных корней… Если двадцатишестилетний мужчина влюбится в тридцатисемилетнюю женщину — это еще куда ни шло. Но разница в год между шестнадцатью и семнадцатью — длиной во всю жизнь. Наташе было семнадцать.

Когда я подрос и меня надо было уже "одевать", Изабелла Станиславовна решила подрабатывать уроками иностранных языков. Образовалась небольшая группа, и все ученицы — в основном ученицы, учеников почти не было, — все ученицы были просто-таки влюблены в мою тетушку. Но однажды пришел фининспектор, перепуганная Изабелла Станиславовна всю ночь не спала, глядя на лампу у кровати: спать без света она никогда не могла, и все спрашивала — а не могут ли за это расстрелять? Я сказал ей, что вышел закон — за это не расстреливать. Она успокоилась.

Вся группа, естественно, распалась. Лишь одной Наташе тетушка не отказала и то с условием: в дом не заходить, ничего не писать. Легкая болтовня, и только! Во дворе, в саду, на прогулке — где угодно. Но ничего не записывать и к библиотеке не подходить. Легкая болтовня, только легкая болтовня! Вышел закон: за легкую болтовню не расстреливать. Слава богу… Матка бозка! А ведь чуть было не расстреляли. Что сталось бы с Марком?

Я бегло читал и болтал по-французски, но Изабелла Станиславовна запретила мне разговоры с Наташей на этом языке: произношение мое желало лучшего, для обычного француза сойдет, но для преподавателя! Нет-нет, ни в коем случае.

А на русском разговаривать с Наташей я стеснялся: темы не было. Так, несколько слов или "здравствуй-до свидания" — и только.

Я зашел во времянку, взял маску, ласты, нож, сетку и отправился на охоту за рапанами. Петька с матерью уехали на огород окучивать картошку.

Когда я вернулся, был вечер, звенели цикады, легкий ветерок наконец-то зашелестел в листьях сумаха. Я разбирал на столике под сумахом рапаны и думал о Наташе.

Я хотел написать ей записку, еще зимой хотел, когда она стала ходить к тетушке, и в марте, когда иноязычная группа распалась, а Наташа осталась. И сейчас я подумывал о записке, а отвратительные, циничные замечания Грини о Наташе — не знаю, но почему-то они показались мне полными грязного смысла, — замечания Грини о Наташе заставили было меня подумать о записке, полной укора, признания, прощения и прощания. Никто, даже Петька, не знал, что я частенько, когда что-либо делаю, мысленно пишу Наташе записки: иногда обиженные, иногда восторженные, а в последнее время я перешел на стихи. Сначала я хотел было писать на французском, чтобы посрамить Изабеллу Станиславовну и доказать, что произношение — это еще не все: может, у меня так устроены голосовые связки? Не Шаляпин — и все тут. Но все мысли, жалобы, вздохи и упреки как-то неожиданно переводились на русский, и вскоре я от французского языка отказался. Как и от французской манеры: ироничной и остроумной.

— Где море разбивается о скалы, где ночи разбиваются о дни, — бубнил я, сортируя рапаны и отбрасывая бракованные в мусорное ведро. — Взирая на пещерные оскалы, бродили мы по берегу одни…

Я мечтал блеснуть особой изысканностью и необычностью рифмы и поэтому выбрал именно эту форму стиха. Правда, мы никогда и нигде не бродили одни, однако мало ли что ждет нас впереди? Одна рапана была очень крупной и тяжелой, но изнутри покрыта каким-то известковым слоем грязно-серого цвета, а сверху она была не красно-коричневая и даже не просто бурая, а какая-то зеленовато-болотная и вся покрыта бородавками — точь-в-точь лягушечья кожа. Я выбросил ее.

— И счастье… и счастье… — бормотал я. — Какое счастье? Ну какое же? Ага! И счастье смуглолицее… нет, длинноногое, — я вздохнул: — Не то, не то, — и понес мусорное ведро к калитке: рано утром ездила мусорная машина, и рабочий опорожнял ведра. Я уже поставил ведро и пошел было, но мне вдруг жалко стало такую большую рапану. Я даже вспомнил, с каким трудом оторвал ее от камня, придавленного килем затопленной в войну баржи: чуть руку не искромсал и не наглотался воды, а когда всплывал, уже не смотрел вверх — воздуха не хватало — и мог на что-либо напороться. Когда работаешь среди рваных железяк, опускаться безопаснее, чем подыматься, — это любой ныряльщик знает. Я взял рапану и пошел во времянку. Там у меня в инструменте была наждачная бумага, и я решил попробовать стереть противный известковый слой изнутри и отколупнуть зубилом или отверткой бородавки снаружи. Я положил рапану на окно, и тут у калитки кто-то свистнул. Это пришел Гриня. Он был в новом матросском костюме хэбэ и в рабочих ботинках.