Екатерина Щербакова: Мама! Не читай...

Перед Новым годом папа пошел на родительское собрание. Буря разразилась после его возвращения... Он что-то сказал маме, она вошла ко мне в комнату, и я сразу испугалась её лица: оно было темным, как будто почерневшим, огромные глаза полны гнева и слез, тонкие губы стиснуты в ниточку.

— На собрании зачитывали классную статистику, — чужим каким-то, страшным, я бы сказала, неживым голосом проговорила мама. — Столько-то процентов отличников, столько-то хорошистов, столько-то троечников... Ни в отличники, ни даже в хорошисты ты не попала. Потому что умудрилась получить тройку. Моя дочь — троечница, в списке троечников! Какой позор... Я не хочу с тобой больше разговаривать, — повернулась и ушла.

Я очутилась в аду. В самом страшном аду, который только может быть — куда там Данте с его кругами! Мне показалось тогда, что где-то ниже колен мне налили тонну свинца, и я уже никогда не смогу больше двигаться. Мне показалось, что откуда-то из нутра организма вытащили все внутренности, и там теперь очень больно и очень пусто. Странный шум появился в ушах, как будто десятки людей вокруг меня одновременно стали тихонько говорить «Ш-ш-ш-ш-ш-ш...» Я не знала, как и зачем мне теперь жить. Я не знала, как живут в аду, что там делают, что говорят, как двигаются. А ещё в тот момент я понятия не имела, что теперь этот ад будет местом моей постоянной прописки, и учиться в нём жить таки придется. Как всякий ребёнок я была уверена, что «всё пройдет». Хотя в тот момент, как оказалось, произошел «контрольный выстрел». В упор. В меня. Мне было десять лет.

Бедная моя мамочка! Она, наверное, думала, что делает лучше для меня, она так понимала правильное воспитание. Или... или... Может, она и не любила меня вовсе? Может, на самом деле эта чёртова статистика была для неё, а вернее, для её самолюбия важнее всего на свете, важнее той испуганной девочки, что осталась стоять столбом в комнате, не понимая ничего на свете: ни где право, ни где лево, а главное — что же теперь делать?

Как что делать? Ребёночий инстинкт взял свое:

— Мамочка, прости меня, пожалуйста, я больше так не буду! — отчаянно закричала я, не в силах, правда, двинуться с места (свинцовые ноги!).

— Отстань. Не хочу даже видеть тебя, — ответил мне всё тот же мёртвый голос.

Через пару дней был Новый год. Мама была честна и ни разу не заговорила со мной за эти дни. Она ходила бледная и хваталась то за голову, то за сердце. Я знала, что и то, и другое у неё часто «побаливает» и чувствовала себя монстром, убийцей мамы, самым ужасным чудовищем на свете. Мне казалось, что мама всё время заплаканная из-за того, ЧТО Я НАДЕЛАЛА, что только об этом и думает, что я — отвратительная, и лучше бы меня не было вообще (я думала, что именно так мыслила и чувствовала мама). Она смотрела сквозь меня и как будто даже не замечала моего присутствия. С каждым днём мир вокруг меня всё больше терял краски, звуки и запахи. Он становился плоским и серым, как асфальт.

Но в новогоднюю ночь за столом, который впервые в жизни ни капельки меня не радовал, мама, изрядно выпив шампанского, вдруг притянула меня к себе, обняла:

— Силибоночка моя родная, ты обещаешь, что больше так не будешь огорчать маму?

Накопившиеся за эти дни слезы ужаса и отчаяния хлынули из меня жгучим потоком. Я вцепилась в мамулю, прижалась к ней что было сил и на всхлипе, почти стоне, закричала:

— Да, мамулечка, да, никогда больше так не буду, прости, прости!!!

На следующее утро, только проснувшись, я вскочила и побежала к маме — обнимать и целовать. Холодным жестом я была отстранена протрезвевшей и беспамятной мамой:

— Ты, кажется, забыла, что я с тобой не разговариваю.

«Да нет же, мамочка, нет, это ты забыла, что уже простила меня!» — но это я крикнула мысленно. Помню, что у меня как-то разом кончились силы. Больше я не боролась.

Сколько времени продлился тот бойкот, не помню. Конечно, со временем он как-то сам собой «рассосался». Но жизнь моя разделилась на «до бойкота» и «после». Как бы смешно это ни выглядело со стороны.

Миллион лет спустя, совсем уже недавно я рассказала эту историю своему врачу, убеждённая в том, что именно тогда я по-настоящему сломалась, навсегда испугалась, зажалась, свихнулась и всё такое. Доктор покачала головой:

— Что-то уж больно сильная реакция у вас получилась... Конечно, ваша мама — кошмарный родитель да и человек весьма неумный, но ваша реакция, вот такая — на всю жизнь — это уж слишком...

Я спросила у врача: могло ли быть так, что подобная реакция была связана с тем, что у меня началась гормональная перестройка организма, и как раз примерно в то же время начались месячные?