Стивен Миллхаузер: Исчезновение Элайн Коулман

Полиция прочесала с собаками стоящие к северу от нас леса, прошлась драгой по дну пруда за лесопилкой. Одно время поговаривали, будто Элайн похитили прямо с парковки у места ее работы, однако двое коллег видели, как она отъезжала, Мери Блессингтон помахала ей в сумерках рукой, миссис Циолковски слышала, как она хлопает дверцей холодильника, гремит посудой, ходит.

Но если не было ни похищения, ни бегства, тогда Элайн Коулман оставалось только подняться по лестнице, войти в квартиру, запереть за собой дверь, поставить в холодильник молоко, повесить плащ на спинку стула и — исчезнуть. Точка. Конец разговора. Изложим это иначе: исчезновение должно было произойти в самой квартире . Если сбросить со счетов похищение и побег, Элайн Коулман должны были обнаружить где-то в ее квартире — например, в шкафу, мертвой. Так ведь полиция провела дотошнейшее расследование. Элайн, похоже, устранилась из своей квартиры так же основательно, как из моей памяти, оставив лишь разрозненные свидетельства того, что вообще была в ней когда-то.

Следствие шло себе и шло, плакатики выцветали, а я отчаянно пытался припомнить об Элайн Коулман чуть больше, как если б обязан был принести ей хотя бы дань воспоминаний. И тревожило меня не столько само ее исчезновение, я ведь едва ее знал, ни даже какая-то, быть может, сопряженная с ним пакость, но сбой моей собственной памяти. Впрочем, другие помнили ее еще более смутно. Как будто никто из нас никогда в ее сторону и не смотрел, а если смотрел, то думал в это время о чем-то более интересном. Я чувствовал, что все мы повинны в некоем смутном преступлении. Ибо мне представлялось, что мы, время от времени замечавшие ее краешком глаза, мы, глядевшие на нее и не видевшие, мы, без какой бы то ни было злобы не уделявшие ей полного внимания, — все мы уже подготавливали Элайн к участи, которая постигла ее, подталкивали в сторону исчезновения.

Вот в эту пору неуспешных потуг памяти меня и посетило то, что можно назвать лишь псевдовоспоминанием об Элайн Коулман, изводившим меня ровно в той степени, в какой я не мог понять, многое ли в нем относится именно к ней. Приходилось оно на время года за два, за три до исчезновения. Я вспомнил, как пошел в кино с другом, женой друга и женщиной, с которой тогда встречался. Фильм показывали иностранный, черно-белый, с субтитрами; помню, жену друга ужасно рассмешил детский перевод одного ругательства, выкрикивая которое актер лупил на экране кулаком по двери. Я вспомнил большущий стакан с попкорном, который мы четверо передавали друг дружке из рук в руки. Вспомнил холодок от кондиционеров, внушавший мне желание вернуться под жар летней ночи. Медленно загорелся свет, по экрану еще бежали последние надписи и, когда мы, все четверо, двинулись по наполненному людьми проходу, я обратил внимание на женщину в темном платье, поднимавшуюся с сиденья у прохода. Я увидел ее лишь мельком и тут же раздраженно отвернулся. Она кого-то напомнила мне, полузнакомого, может быть, девушку из старших классов, которую я видел прежде и чье имя забыл, я не хотел встречаться с ней взглядом, не хотел обмениваться ничего не значащими, неловкими словами, кем бы она ни была. В ярком, тесном вестибюле я все же изготовился внутренне к нашей бессмысленной встрече. Но женщина почему-то из зала так и не вышла, а я, с облегчением выступив под жар летней ночи, который сразу же показался мне тягостным, подумал: не потому ли она и задержалась, что заметила раздражение, с которым я от нее отвернулся. И ощутил тогда мгновенное раскаяние в грубости, проявленной мною к мельком увиденной женщине, к якобы Элайн, — потому что, в конце-то концов, я же ничего против нее не имел, против девушки, когда-то ходившей со мной на уроки английского.

Точно сыщик, точно любовник, я без устали возвращался к немногим ее образам, какие у меня сохранились: к неразличимой девушке на вечеринке, к опустившей глаза девушке с баскетбольным мячом, к полуотвернутому лицу на фотографии в ежегоднике, к нечеткому полицейскому снимку, к невнятной женщине постарше, которой я временами кивал на улице, к женщине в кинотеатре. Я чувствовал, что причинил ей какое-то зло, что должен загладить нанесенную мной обиду. Эти скудные образы словно посмеивались надо мной, как будто в них-то и крылась тайна ее исчезновения. Женщина в тумане, нечеткое фото… Временами я ощущал внутренний трепет, дрожь — как если б стоял на пороге потрясающего откровения.

В одну из ночей мне приснилось, будто я играю с Элайн Коулман в баскетбол. Подъездная дорожка была одновременно пляжем, мяч то и дело с плеском улетал на мелководье, но Элайн Коулман смеялась, лицо ее сияло, хоть и оставалось не видным мне, и, проснувшись, я почувствовал: великая неудача моей жизни и состоит в том, что я ни разу не вызвал этот смех.