Ольга Романова - Бутырка. Тюремная тетрадь

Естественно, мне никто ничего не отдал. Для этих людей «слово офицера» — пустейший звук.

23.06.09

Обыск был началом наших приключений. После обыска нас в камере стало 5 человек. Один — местный старожил, который сидит на Централе так же, как и я, почти год, очень приятный парень из Дагестана. Он приехал к нам из Большого Спеца, где сидел в «котловой хате», — иными словами, в камере, где держат местный общак. Их за слишком бурную деятельность раскидали в разные камеры на Малом Спецу. Трое других наших сокамерников провели на Бутырке около недели. Один из них, мой тезка, представитель редкого цыганского рода — лавари. Преинтереснейший тип.

На следующий после обыска день, 19.06, старшой заказал всю камеру с вещами, то есть предупредил, чтобы мы собирались и были готовы к переезду в другую камеру в течение 2 часов. Он сказал с большим сарказмом, что для нас готовится особая камера, из чего я сделал вывод, что ничего хорошего ждать не следует.

Когда вещи были собраны, и прошло часов пять, старшой подошел к нам и предупредил, что переезд переносится на завтра, — распаковывайте вещи. Сама по себе процедура упаковывания-распаковывания вещей целой камеры весьма трудоемкая, отнимающая много времени. Мы решили, что над нами просто хотят поиздеваться, завесили шнифт простыней, чтобы камеры не было видно из глазка, и сели пить чай. Через какое-то время, как мы и предполагали, старшой подошел вновь и на этот раз дал нам 15 минут на сбор вещей. К его удивлению, мы были собраны, номер не прошел. Перевели нас в соседнюю камеру, № 40.

Она была рассчитана на четырех человек, а нас было пятеро. Я сразу же обратил на это внимание, и пока мы делали несколько ходок за вещами, я имел возможность пообщаться со старшим. Я сказал ему, что нехватки мест в тюрьме нет, поэтому решение переселить нас в 4-местную камеру незаконно. Более того, новая камера не соответствовала никаким санитарным нормам: на пол — видимо, за несколько часов до нашего переезда — накидали и размазали, как масло по хлебу, свежий цемент. Раковина сильно текла, то есть вода просто уходила не в водопровод, а на пол. Старшой спросил меня — означают ли мои замечания, что я не подчиняюсь. Видимо, это и был основной мотив администрации — провокация неподчинения. За неподчинение можно автоматически получить 15 суток карцера, что в мои планы не входило, и что особенно нежелательно при отъезде на этап: это единственное взыскание, которое может негативно сказаться на начальном этапе пребывания в лагере.

Я ответил, что подчиняюсь любому решению, но ставлю в курс, что при свидетелях обратил внимание на незаконность действий, а исполнение незаконных приказов есть уже нарушение законов со стороны старшого. Я отметил еще, что наступающие выходные не являются препятствием для перевода нас либо по разным камерам, либо в другую камеру большего размера, тем более что в тюрьме всегда есть дежурный оперативник, который и решает все вопросы. Старшой сказал, что лично он все прекрасно понимает, но ему отдали такой приказ, и я должен знать, кто, — начальник тюрьмы. А еще он сообщил мне доверительно, что пока я буду в Бутырской тюрьме, у меня постоянно будут проблемы. Нового он мне этим ничего не открыл. Тем не менее, я объяснил ему, что непосредственное начальство его просто подставляет, и посоветовал все сделать по закону. Он обещал, что утром (а все происходило в 11 вечера) он пригласит дежурного оперативника и поставит его в известность.

Эта камера оказалась самой маленькой из всех четырехместных камер, в которых мне приходилось бывать здесь. Штукатурка темно-коричневая, вся осыпается, и сквозь нее, над дверным проемом, проступает православный крест, судя по всему, выведенный здесь кем-то еще в сталинские времена. Сама камера не просто грязная, а очень грязная. Мыть полы при сыром цементе — вещь невозможная, поэтому очень пригодились газеты, которые я все это время не выкидывал, а складывал в отдельную стопку. В результате мы застелили пол газетами в несколько рядов, газеты же постелили и в основание матрасов на шконки, чтобы не испачкать цементной пылью и матрасы, и постельное белье.

Стол в камере напоминает о школьных годах, когда старшеклассники садятся за парты первоклашек. Я лично за стол никак не поместился. Обнаружил на дверях стандартную тюремную надпись: «Не подходить к дверям ближе, чем на 2 метра». Надпись рассмешила: дело в том, что моя шконка начиналась сантиметрах в 20 от тормозов (двери) и упиралась в стол. При этом длина шконки — не более полутора метров. То есть, согласно этой инструкции, вставать со шконки, а также сидеть за столом, было запрещено — так как это менее 2 метров.