Петр Алешковский - Жизнеописание Хорька

Проснулся рано, до восхода солнца, по сути еще ночью, вышел на полянку. Отец Иннокентий, видно, спал – ложился монах поздно и перед сном долго молился в часовне. Боясь его потревожить, Хорек отправился к озерку, нашел на берегу долбленый осиновый челнок, выглядел сети, выпотрошил рыбу, поставил на огонь ведерко с водой и, только когда вода закипела, увидел монаха, выходящего из часовни, – тот, оказывается, встал еще раньше и молился себе в привычном одиночестве.

Сварили уху – постоянное скитское блюдо, отец Иннокентий прочел молитву. Монах ел много и тщательно, как про запас, затем прочел еще молитву в завершение и, радостно отметив, как Хорек в смущении перекрестил лоб, спросил: «Крещеный?» Получив утвердительный ответ, кивнул головой. Потом работали на огороде – пололи грядки. Потом до вечера пилили дрова. Они почти не разговаривали – монах молчал, редко давал команду или отвечал на Хорьков вопрос, касаемый дела.

К вечеру разожгли костер, сварили картошки, разогрели остатки супа, поели. Отец Иннокентий опять читал коротенькие молитвы, обрамляющие трапезу. Затем поднялся и тихо исчез в молельне, предоставив парня самому себе.

Так продолжалось несколько дней. Обрадовавшийся поперву, монах больше радости не выказывал, и Хорек понял, что его испытывают. Молчаливый от рожденья, он легко перенес проверку, взял на себя, с согласия хозяина, стряпню, мытье посуды, следил за сетью. Он предложил монаху построить ледник, сам отрыл его, укрепил по стенам частоколом из осин, сделал крышу-настил, закидал ее землей и в выделенной бочке солил лишнюю рыбу – словом, вернулся к привычной прошлогодней жизни: день работал, иногда монах помогал ему, вечерами посиживал на ступеньках вагончика или около костерка, пил чай, наслаждался безмолвием. Так прошла неделя, другая – отец Иннокентий пропадал по большей части в часовне, Хорек же, не получив приглашения, туда не заглядывал, лишь звал его к еде.

Как и с первой минуты, отец Иннокентий был неизменно добр, внимателен, но в длительные разговоры не вступал и, выходя из молельни, казался смущенным – мол, Хорек тут работает, а он бьет баклуши.

Так прошел первый месяц.

Удивительное это оказалось место – Колочь. Махонький пятачок был отвоеван у природы человеком: десять шагов в сторону – и начиналась нетронутая природа. В лесу не было даже зарубок на деревьях, означавших просеки. Звери сновали тут дикие или ручные, подманенные монахом, как, например, пара воронов. Настырные и любопытные птицы часто кружили рядом, хватали рыбешку прямо из рук и, если кормильца не случалось поблизости, выкликали его нетерпеливыми гортанными голосами. Цезарь тоже приходил, но не так часто, как вороны. Он появлялся неожиданно, неожиданно и уходил – лизал оставленную ему соль, принимал вареную картошку, бережно и грациозно губами собирал вплоть до крошки подаяние из рук инока, но Хорька к себе не подпускал – храпел, косил глазом. Монах что-то шептал ласково-успокаивающее, гладил мощную спину зверя, чесал ему за ушком, а бык прикрывал глаза, слегка дрожа от наслаждения, выдавая редкие, но удивительно не лосиные звуки.

К концу июля пошли первые грибы, приятно скрасившие скитскую трапезу. Отец Иннокентий теперь часто отлучался в лес. Однажды, когда монах ушел на сборы, Хорек, не в силах побороть любопытство, заглянул в часовню. В простом домике, точнее сказать – срубе, поставленном на землю даже без деревянного пола, было темно и прохладно. Стекла на окнах заменяли дощечки – две маленькие бойницы в дереве, – он оттянул их, хлынул свет, вмиг замешавший темень в тихий полумрак. На скамейке у стены лежала банка со свечными огарками, коробок спичек. Прямо против двери, на бревенчатой стене, висели дешевенькие иконки Спасителя, Богородицы и Николая Угодника. Чуть повыше – картонная же «Троица», а под ней – лампадка. Фитилек не горел – отец Иннокентий, вероятно, берег масло.

Хорек притворил дверцу, присел на скамейку. Пахло смолой, воском, невыветривающимся запахом сожженного масла – он закрыл глаза, погрузился в тишину. Когда отворилась дверца и на пороге возник отец Иннокентий, Хорек спокойно поднял глаза – не чуял за собой вины за незаконное вторженье. Монах, оценив его настрой, утвердительно кивнул, плотно затворил дверь, подошел к иконостасу, затеплил лампадку и начал читать часы.

Читал он неспешно, привычно и красиво – по-монастырски, – каждое слово выговаривал внятно, с легким, но приметным распевом, что только ведет за собой и никак не теребит, подобно суетным подчас церковным службам с их завываньями и петушиными срывами чтецов и дьяконов. Хорек приподнялся со скамейки – неприлично, да и не хотелось ему уже сидеть, устроился чуть сзади у дверей и неожиданно начал подтягивать знакомое: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу, цареви нашему Богу». Раз начав, было уже не оторваться. «Глаголы моя внуши Господи, разумей звание мое», – медленно, плавно пропутешествовали они сквозь пятый псалом. Где Хорек не помнил – замолкал, где знал – тянул легко и усердно – и «Милость и суд буду петь», и «Богородичен», и как четок перебор, а вернее, вместе с ними, по ним сверяясь, сорок раз возглашал отец Иннокентий «Господи помилуй». Хорек вторил – чтение после долгой тишины было целительно и приятно. Не скоро отзвучала последняя молитва «Христе, истинный свет» – и закрепляющее «Аминь!». Отец Иннокентий повернулся к нему и повторил те первые свои слова, но с другой, более глубокой, проникновенной интонацией: «Ты пришел, сыне!», и тут же, на одном дыхании спросил резко и строго: «Хочешь исповедаться?»