Андрей Рубанов - Психодел

Шкет Кирюшка смотрел на пальцы отца, на лезвие – оно было словно жидкое, оно отсвечивало, оно притягивало и пугало.

– Своего не имей. Ничего, вообще, никогда. Живи с чужого. Потому что своего – не бывает. Свои только воши по спине ползают, понял, нет? На свете ни у кого нет ничего своего. Земля до тебя была и после тебя будет – значит, она не твоя, а чужая. И ты на ней чужой. Прохожий. Понял, нет? А кто говорит: «Это мое барахло» – тот против Бога и жизни двигается. Своего должно быть – два яйца между ног и ножичек в кармане. Остальное всё чужое. Бери, у кого сумеешь. Бери у того, кто сам готов отдать. Бывает, сидит фраер, и у него полный дом барахла, а сам – боится. Иди к нему и забирай, потому что он уже его отдал. Руками еще не отдал – а сердцем отдал, понял, нет? Ищи таких, смотри в глаза и забирай. Не отдает – покажи ножичек. Вот так. Или так. Можно медленно показать, можно быстро. Можно клифт расписать, вот так, кончиком. Рожу тоже можно расписать, но за это – спросят. Не ответишь – самого распишут. Понял? Можно ноздрю надрезать или ухо...

Кирилл кивал, не отрывая взгляда от папкиного ножичка. Он почти ничего не понял, но всё запомнил. Папка говорил медленно, голос был смешной, скрипучий, словно из мультика. Потом, когда папку посадили, а ножичек, которым папка порезал троих потерпевших, приобщили к делу, Кирюшка подсмотрел, как мать, вытирая слезы, обшаривала карманы отцовского пиджака, и нашла еще один ножичек, и вставила его меж чугунных ребер батареи, хотела сломать, но сын закричал, подбежал и отобрал, а мать била его тряпкой по лицу и кричала: «Он сгинул, и ты сгинешь!» А Кирюшка не понимал, почему папка сгинул, если его всего лишь в тюрьму посадили; подумаешь.

Лучший друг Афиногенов так и не нашелся в тот вечер и на следующий тоже. Доблестный дембель несколько приуныл. Однако денег, вырученных за гранаты, хватило на три месяца благополучной жизни. Мать зарабатывала сто двадцать рублей, а чечены дали по тысяче за каждую гранату.

Ежедневно Кирилл покупал в палатке возле метро батончик «Баунти» и бутылочку пепси-колы, и вручал Бориске, и говорил:

– Держи. Подсласти жизнь поломатую.

Мальчишка благодарил и тут же на кухне съедал и выпивал угощение. Его печальная мамаша куда-то уходила на весь день, в ее комнате Кирилл ни разу не был, только видел через щель – обставлено недешево, цветной телевизор, и запах дорогих духов, но не приторный, как у проституток, а горький. И еще беспорядок, грязная посуда, чулки на спинках стульев и даже разбросанные медные деньги. Кирилл боялся хаоса и ненавидел его, но мамаша нравилась Кириллу. Коммунальный быт позволяет улавливать всякие разные интимные мелочи, вроде сохнущего на веревке в ванной аккуратного бюстгальтера или обрывка телефонного разговора, когда абонент на том конце произносит нечто смелое, а женщина мелодично смеется и отвечает: «Я подумаю, но вряд ли...»

Она прекрасно выглядела. Немного за тридцать, плавная, стройная, без единого видимого изъяна, высокая грудь, по утрам варила кофе, но пить уходила к себе, причем кофейник обязательно ставила на поднос. В ее присутствии хотелось делать полные достоинства жесты и негромко произносить что-то вроде «отнюдь» или «пожалуй, это маловероятно»; короче говоря, Кирилл бы ее поимел. Но она не дала ему шанса. А хотелось, ага. Она была типичная чужая жена, и каждая клетка ее тела, от затылка до щиколоток, шептала Кириллу: «Я не твоя, даже не думай, не надо так на меня смотреть» – а доблестный дембель к тому времени уже успел попользоваться старой подругой по медицинскому училищу, ныне – замужней дурой, которая тоже очень любила шоколадки «Баунти», а также и невестой лучшего друга Афиногенова, без вести пропавшего при перевозке восемнадцати ящиков водки «Смирнов». С чужими женщинами веселее, для них совокупиться на стороне – мощное приключение.

Разумеется, он ее не получил, но к сыну привязался, по-человечески, по-мужски, и заочно возненавидел папашку, то ли химика, то ли физика, профессора и лауреата, ни единого раза за те месяцы не приехавшего проведать мальчика: в какой обстановке тот существует, из какой кастрюли обедает. А мальчик был правильный, со здоровой мужской основой, он выбегал из комнаты, угадывая звук ключа, поворачиваемого Кириллом в дверном замке, – и Кирилл показывал ему то кастет, то кожаный ремень с пряжкой из нержавеющего металла, то журнал с машинами, то ссадину на кулаке. Он говорил пацану: «Не будь таким осторожным» – или: «Если бьешь, то бей всей силой» – или: «Слушай всех – думай сам» – или: «Считай в уме, а на бумажке пусть дураки считают» – то есть от взрослого к ребенку переходило простейшее самцовское знание, элементарный кодекс поведения воина, убийцы, охотника, добытчика, защитника. Кириллу нравилось воспитывать пацана, нравилось обожание.