Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна

– Хочешь, я тебя сфотографирую? – Он сел на край стола.

– Ну ладно… давай.

– Поверь мне, а не им или себе – ты очень красивая.

С ним было легко. Пугающе легко. Из каких-то закромов он вытащил обтягивающее черное платье из тончайшей кожи, алые перчатки и туфли «стилетто» на огромных острых каблуках. Естественно, меня тут же посетила мысль, откуда у него это все водится в шкафу. Но, хоть и заинтригованная, лишних вопросов я не задавала.

Был последний за эту смену ужин, все вожатые готовились к бурному празднованию окончания очередного сезона. А потом был каток, полуторный «сальхов», и я открыто призналась себе, что во мне что-то есть. И дико хотелось этим как-то воспользоваться – закрутить еще какую-то аферу, еще с кем-то поиграть. Но не с кем.

А мои соотрядники – человек двадцать злых мальчиков и девочек, подкараулили меня по дороге в комнату, окружили, прижав к стене, тыча свои грязные растопыренные пальцы мне в лицо, плюясь и матерясь, дали понять, что в эту ночь, когда в нашем корпусе на дежурстве останется одна лишь баба Нюся, они мне покажут, как это – выделяться из толпы. Меня больно ударили, но я умудрилась наступить кому-то на ногу, тот отшатнулся на позади стоящих. Возникла пауза. И я смогла удрать – как раз по лестнице поднималась одна из вожатых.

В истерике я бросилась к соседнему корпусу. Холодный ноябрьский воздух обжег лицо и руки (я была в одной майке). Упоительно пахло ночным Крымом. Высокие тени, бледный фонарь, затерявшийся среди вечнозеленой листвы двухэтажный зеленый корпус, тяжелая дверь, мои гулкие шаги по коридору.

Я постучала и, не дожидаясь ответа, вбежала в темную комнату. Он вышел мне навстречу – в джинсах, в вязаном свитере, удивленно улыбаясь. И я, рыдая, бросилась ему на шею. Мы сидели на веранде, я вжалась в него, зарылась лицом в теплую сильную шею, а он тихо гладил меня по растрепавшимся волосам.

– Я не пойду обратно. Я буду ночевать здесь, – сказала я, глотая сваренный им кофе со сгущенкой.

– Но это невозможно.

– Я никуда не пойду. Они убьют меня там. Или изнасилуют… – (Он умиленно улыбнулся). – Завтра я все равно еду домой. И никуда не пойду.

Он сказал, что сейчас мы посидим немного, успокоимся и, может быть, я передумаю. Это был мой первый самостоятельный взрослый вечер. Освещение было приглушено, и мы говорили о мире, о вечном, о смысле жизни, он читал мне свои стихи и играл на гитаре, а я расслабленно сидела рядом, положив голову ему на плечо. Ему было ровно на двадцать лет больше, чем мне, но я эту разницу совсем не чувствовала. Когда стало совсем поздно, он встал и сказал, что сейчас пойдет разберется. Я смешно вжалась в угол дивана и сказала, что буду спать тут, на полу, под дверью – где угодно, только не ТАМ. У него все равно была комната в общежитии, а я останусь здесь.

Он вернулся с моими рюкзаком и курткой.

Я торжествующе засмеялась.

– Ты хочешь спать? – спросил он, готовясь разложить диван.

– Нет.

– А ты когда-нибудь была влюблена?

– Я и сейчас влюблена.

Он постелил мне. Трогательно, как ребенку. Вышел, когда я раздевалась. Потом вернулся, потушил верхний свет, оставив небольшой матовый ночник. Было уютно, как дома в далеком детстве, когда кто-то из родителей точно так же садился у моей кровати читать сказку на ночь.

– А как его зовут?

– Саша.

– Он с тобой где-то учится?

Я уютно улыбнулась и рассказала ему все. Впервые, как не рассказывала еще никому, ни одной живой душе. И сладкие слезы вновь покатились по моим щекам.

– Но тебе было приятно общаться с ним? Ты страдаешь оттого, что…

– Что он далеко.

– И он не касался тебя ни разу?

– Нет.

– А ты бы хотела?

Я сказала правду.

Потом было совсем уже поздно. За приоткрытым окном порочно шуршала хоть и холодная, но все равно приморская, имрайская ночь. Он включил музыку. Наши вкусы совпадали идеально – это были Эндрю Дональдс и Майкл Крету, Эннио Мориконе, Yello, Кейт Буш и Майк Олдфилд.

– Попробуй заснуть. Слушай, что я тебе расскажу.

Веки были тяжелыми, как он и хотел, все тело превратилось в овальную буханку, пропали руки и ноги, и там, в сердцевине засветилось и заструилось прочь что-то родное, мое. Неужели это была душа? Я погружалась в сладкий, пьянящий гипнотический сон. Помню, как он то ли «звездочкой», то ли чем-то еще намазал мне под глазами, так что я не могла их открыть. Это было, как темная повязка, только надежнее. Голова приятно кружилась, и потом появилась дивная легкость. Я летела, и в тот миг, когда я думала, что уже засну, он приказал мне (мягко, вкрадчиво) поднять руки и лететь. Возможно, меня отвлекала музыка, которую я любила до безумия, и не могла до конца раствориться. Я встала, с закрытыми глазами я видела огромный стеклянный дворец. Там была овальная, вмурованная в прохладный мраморный пол ванна, наполненная розовой водой. Везде лежали лепестки роз и цветы лилии. Он сказал, чтобы я села, чтобы сняла длинные черные перчатки, корсет из красной кожи, высокие сапоги на шнурках. Я двигала руками по всему телу, будто лаская себя. Он сказал, чтобы я распустила волосы и залезла в ванну. Это было пугающе реалистично. Только в первое мгновение его руки показались мне руками – потом это была уже теплая розовая вода. На лице, на шее… Я все еще чувствовала, каким-то уголком сознания, что на мне все те же лосины и майка без рукавов, но большая часть моего мозга была уверена, что я сейчас возлежу на округлой ступеньке в углу овального бассейна. Потом он приказал мне выйти и вытереться большим пушистым полотенцем, втереть в кожу ароматное масло. И передо мной стояло блюдо с фруктами. Там были все мои любимые фрукты, а сверху лежал банан. Такой большой, такой сочный.