Пьер Бордаж: Евангелие от змеи

Резкий, как вой гиены, смех Романа повис в удушающей атмосфере кабака. Официантка с пустыми, мертвыми глазами, одетая в коротенькую тунику с разрезами во всех возможных местах, поставила на стол серебряный поднос с бутылкой содовой и пустым стаканом.

Сто пятьдесят тысяч добрых старых франков были, несмотря ни на что, хорошей платой, следовательно, работа предстоит опасная, подумал Матиас. Ему и в голову не пришло задавать вопросы о причинах выданного контракта —любопытство никогда и никого до добра не доводило. Адрес и фото — большего ему не требовалось.

Чем меньше он знал о своих мишенях, тем лучше себя чувствовал. Да Роман в любом случае не стал бы ничего объяснять —просто отдал бы этот и следующие контракты другой ночной птице.

—Итак?

Матиас протянул руку и прихватил двумя пальцами конверт, мгновенно поняв, что Рысь уже положил внутрь предоплату.

—Я знал, что могу на тебя рассчитывать, —лениво процедил Роман, обнажив в загадочно-фамильярной ухмылке металлические резцы — ностальгическое свидетельство бурной румынской молодости. —Эта баба — та еще мерзавка. Не упусти ее, понял?

—Разве я тебя когда-нибудь подводил? —шепнул в ответ Матиас.

Произнося эти слова, он словно увидел на мгновение в воздухе череп, оскаливший в улыбке разбитую челюсть, и счел это видение еще одним знаком грядущих темных потрясений.

—Конечно нет, но в нашем деле каждый раз начинаешь с нуля. —Роман, то ли извиняясь, то ли оправдываясь, развел руки. —Но в твоем случае на счетчике целых пять нолей после первой цифры...

Матиас не стал пересчитывать деньги: Рысь был гордым стервятником , гордым и бескомпромиссным в вопросах чести, полагая, что она есть даже у таких прбклятых, как он сам. Матиас готов был поклясться, что он полощет рот, моет руки и задницу по многу раз на дню, но ему не удается избавиться от ужасного, идущего из глубин естества запаха, который терзает его самого, особенно когда он "пользует" попадающих в его паутину девушек и девочек-малолеток.

—У меня припасен лакомый кусочек, —прошипел, перегнувшись через стол, Роман. —Свежачок. Нетронутый цветочек прямиком из Албании. Если хочешь — она твоя. Мой подарок.

Матиас налил себе полстакана содовой, выпил залпом.

В глазах, как всегда, защилало. Подавив отрыжку, он отрицательно покачал головой.

—Ну да, я забыл: никакого разврата, —фыркнул стервятник. —Ни алкоголя, ни курева, ни баб, ни девочек.

И ты даже не педик...

Матиас коротко улыбнулся, добавив про себя: "Никаких желаний и никаких привязанностей, одна только профессиональная страсть, пьянящие, сладострастные, головокружительные ощущения, которые предлагает одинокая охота в таинственной ночной жизни". Роману не удастся купить ни его дружбу, ни даже благодарность, предложив в качестве залога маленькую девственницу, проданную родителями за несколько жалких монет: ангелы — и уж тем более ангелы смерти — бесполы.

—Я сообщу, когда работа будет сделана, — едва слышно проговорил он, вставая.

Матиас бросил последний взгляд на клиентов, застывших перед сценой, где прилежно, хоть и без вдохновения, трудились танцовщицы, и подумал, что никто на Земле не пожалеет о людях, когда их не станет.

Красота девушки, стоявшей за спиной матери, поразила Марка.Он не ожидал встретить подобную жемчужину в этом мрачном доме, выстроенном из черного камня в глубине плато Обрак. В ней не было ничего от костлявого изящества анорексичных созданий, заполонивших безликие страницы глянцевых изданий, в том числе еженедельника "EDU", для которого он работал.

Почему-то Марк вдруг с острым сожалением подумал, что, наверное, ветер, этот сучий потрох, растрепал его и без того редкие волосы, из которых он каждое утро все с большим трудом сооружал некое подобие прически.

—Что вам нужно? —Женщина повторила свой вопрос хриплым голосом, в котором угадывался средиземноморский-акцент.

—Поговорить о маленьком Иисусе, само собой разумеется!

Марк немедленно пожалел о выпущенной стреле.

"Пустобрех чертов! Не можешь удержаться!" Привычка к язвительным замечаниям, хоть и оживляла беседу и могла разрядить обстановку, стоила Марку кровавого развода и трудностей в отношениях не только с дочерьми, но и со всеми представителями рода человеческого в целом. Глаза женщины недоверчиво прищурились, хмурое лицо стало откровенно враждебным. Морщинистое, измученное жизнью, обрамленное поседевшими, белокурыми волосами, оно казалось естественным продолжением надетой на ней рубашки: одежда была такой ветхой, застиранной и заштопанной, что кое-где просвечивала основа ткани.