Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции

Столица тасует людей, как колоду карт, раскидывает — кого в Жулебино, кого в Митино, в Свиблово, в Строгино, кого в Капотню, кого на Варшавку, на улицу Красных Зорь, на Куусинена, на Нижний Журавлев переулок, на Болотниковскую, на Лизы Чайкиной, Кучерскую, академика Лифшица, на улицу Стандартную. Вновь прибывшие стремятся сбиться в свои колоды, занимают вымоленные, купленные, отбитые с боем, захваченные нахрапом места от двойки до туза в своей масти, но это мастей четыре, а колод — что звезд на небе. Исчезают одни, вспыхивают другие: любовь, смерть, предательство, закон, случай, везенье и лень — чьи-то невидимые пальцы без остановки месят карты, бросают, и они летят, как Млечный путь — вперед, в неведомое пространство, в котором каждому предстоит прожить свой отведенный отрезок времени. От постоянного перемещения людей в московском чреве вырабатывается безумная энергия — это она растапливает любой снег, выпадающий в столице, она создает микроклимат, от которого страдают все, — здесь зима не зима, лето не лето, и только весна и осень пока не выходят за границы нормы.

После куковкинской тишины Москва обрушилась на меня всем своим грохотом, но уже через неделю я начала привыкать, перестала пугаться машин и людей, поняла, что все окупается удобством, продуманностью, комфортом и изобилием. Жадная до впечатлений, я принялась рассматривать здешнюю жизнь, сразу в нее окунулась, но не сразу ее поняла.

Первые два дня прожила у Бжания. Мне выдали ключ, на всякий случай написали на бумажке адрес. Я пошла по улицам, заглядывала в магазины, они были полны еды и красивых товаров. Цены, отметила, в полтора раза выше, чем в Волочке. Зашла в метро, проехала три остановки, вернулась назад — такого количества людей я в жизни не видела. Без подсказки нашла дорогу домой. Приготовила хозяевам еду, прибралась в квартире, в общем, весьма чистой, постирала в стиральной машине белье и развесила его на балконе. Слава Богу, они приняли мою помощь естественно, понимая, что я стараюсь отплатить добром за добро.

В Москве я затерялась сразу, меня принимали за свою. Здесь до меня, кроме Бжания, никому не было дела, это-то как раз и устраивало. На третий день Виктор отвез меня на Беговую — в дом, где мне предстояло жить с парализованной бабушкой Лисичанской.

Виктор объяснил ситуацию: старая женщина, тяжелый инсульт, речь и движение практически отсутствуют. Сын — знаменитый пианист — постоянно живет в Италии, забрать мать к себе не может, да это и не имеет смысла — Марк Григорьевич считает, что мать должна умереть в своей квартире.

— Есть какие-то дальние родственники, но сын их до матери не допускает. Обычная история, тебе придется еще исполнять обязанности цепного пса.

Цепным псом я не стала, достаточно было один раз пожаловаться, чтобы двух старушек как ветром сдуло. Марк Григорьевич настрого запретил им посещать мать. Он, с виду весьма эксцентричный пятидесятилетний мужчина невысокого роста с кудрявой седой головой, в очках с большими диоптриями, в темном костюме и блестящих черных ботинках (хоть сейчас на сцену), принимал нас на кухне. Поил кофе, много говорил, но я заметила: кофе у него получился крепким и вкусным, истории не были скабрезными, кухня блестела, словно ее отдраили порошком. Он поймал мой взгляд:

— Тут до вас, Верочка, приходила женщина, убиралась неплохо, но я с ней не ужился. Представляете, какая-то чокнутая богомолка, давшая обет помогать увечным и немощным, но почему-то за деньги, замечу я вам, причем сумму оговорила, едва переступив порог. Глаза по сторонам стреляют, в косы вплетены ленточки с молитвами, что покойникам на лоб кладут. Убирается, под нос бормочет заупокойную. «Ты никак мать мою уже отпеваешь»? На колени бухнулась: «Прости, родимый, я на всякий случай». «Отставить, — говорю, — кто же по живому читает, дурья башка?» Взглянула на меня первый раз уважительно, на время замолчала. И вдруг подходит и так с вызовом: «У вас дом освящен»? Я, признаюсь, даже опешил. Какой тут освящен — мать из поколения атеистов, да и при чем тут это — ее позвали убираться, а не свои порядки наводить. Словом, навела в квартире чистоту, и я ее отправил с богом, терпеть не могу кликуш.

Он был прирожденный говорун, не умел себя сдерживать, эмоции били через край.

Допили кофе, Марк Григорьевич вдруг как-то стих, сказал почти шепотом: «Идемте, полчаса назад она спала».

Прошли в спальню. Бабушка лежала на спине: белое лицо, птичий носик, закрытые глаза, восковая рука поверх одеяла. Марк Григорьевич присел на табуретку, ласково погладил мать по голове.