Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции

Так же — бережно и навсегда — он полюбил и Лидию Григорьевну. Она работала в камералке, на базе. Изредка, когда нужно было закрепить или снять со стенки очередную фреску, она выезжала на раскоп. Иногда фрески находили осыпавшимися, и Лидия Григорьевна выкладывала кусочки на большие картонные лотки. Она чистила их от пыли обыкновенной клизмой, протирала какими-то растворами так, что к краскам возвращался цвет. Потом собирала композицию, как теперь дети собирают пазл, только картинки перед ее глазами не было, ей самой нужно было угадать, где должен лежать кусочек, чтобы потом, по прошествии месяцев, на лотке собрался склеенный и закрепленный древний рисунок.

Помню, как долго Лидия Григорьевна возилась с большой рыбиной, собирала ее словно по чешуйке. Ако Ахрор как всегда сидел чуть в стороне у окошка на своем табурете и молча, с умилением смотрел на ее длинные пальцы, перебирающие кусочки с красочным слоем. Я забегала в камералку поглядеть, как продвигается дело, тоже стояла молча, следила за работой. Однажды я смотрела на рисунок, наполовину собранный, — на столе уже лежали три плавника, два спинных и один поджаберный, и волны вокруг — такие смешные червячки, как рисуют дети. Я перевела взгляд на выложенные, но не подобранные кусочки и вдруг четко разглядела рыбий глаз и изгиб, похожий на изгиб жабры.

— Вот глаз! — сказала я, набравшись храбрости.

Лидия Григорьевна взяла кусочек, покрутила его так и сяк и вдруг расцвела, приложила к рыбине. Кусочек подошел.

— Верно, глаз! Какая ты, Вера, молодчина!

Ее слова придали мне храбрости. Уже не боясь ошибиться, я сказала:

— А вот — жабры!

Жабры подошли, голова сложилась.

Лидия Григорьевна обняла меня и поцеловала в обе щеки. С глазом рыбина ожила. Потом композиция собралась уже быстро.

Меня перевели с раскопа работать в камералку. Я мыла кусочки фресок, иногда находила фрагменты. Например, нашла кончик хвоста и заднюю ногу верблюда, зато Лидия Григорьевна догадалась и выложила остров с большим деревом, и животным, остановившимся отдохнуть в его тени, и линию, разделяющую композиции — такие бесконечные завитки, что иногда попадались на глиняных горшках. Они назывались «меандр», я запомнила это слово.

Когда был найден рыбий глаз, Лидия Григорьевна прекратила работу, села за пианино, что стояло в углу, и долго играла — мне и ако Ахрору. Она играла Бетховена. Я смотрела на плывущую по морю рыбину, ако Ахрор сидел, сцепив руки на коленях, пристально уставившись в пол, словно пол был зеркальным и отражал Лидию Григорьевну за пианино — ее летающие по клавишам пальцы, гордую ногу, с силой припечатывающую педаль, и блестящие непонятным восторгом глаза.

После работы Лидия Григорьевна часто играла. Так она снимала усталость, так, мне казалось, она разговаривала с ако Ахрором. На людях они мало говорили друг с другом и, конечно, делали вид, что ничего между ними нет.

Однажды я взяла лепешку и кусок дыни — свой обед, ушла в сад, легла под персиком и долго лежала в тишине, жевала и смотрела в небо. В арыке журчала вода, в тени было прохладно, пьяным дурманом пахли лопнувшие персики — падалица, их много лежало под деревьями. Пьяные осы ползали по норам, что сами проели в перезревших плодах. Лицо, руки, даже шея стали липкими от дынного сока. Я расстегнула платье, вымылась в прохладной воде арыка, надавила пальцами на затвердевшие соски. Запахнула платье и рухнула на живот в мягкую траву. Мне стало жарко, словно я и не освежалась. Неподалеку треснула сухая ветка, зашуршала под ногами трава — я осторожно выглянула из-за дерева.

В тени старого грецкого ореха стояли ако Ахрор и Лидия Григорьевна.

Ахрор протянул ей желтый цветок. Лидия цветок приняла и, еле касаясь его лица, словно обрисовывала контур, повела лепестками, как кистью.

Ахрор, зажмурив глаза, долго стоял так — слепой и счастливый. Затем он бережно обнял ее голову и поцеловал в лоб, не разомкнув век. Он едва коснулся губами ее волос, втянул ноздрями их аромат и притянул ее к себе.

Они упали в траву вместе. Смех, которым они засмеялись, показался мне каким-то вымученным, но он тут же смешался со звуками речи, где только имена «Ахрор» и «Лида» удавалось иногда разобрать. Тяжелое дыхание обоих съедало остальные слова, словно они говорили на специальном языке, скорость которого заставила мою кровь стучать в висках, окрасила щеки, лицо и шею в цвет, что бывает в печке-тандыре, когда она раскалена докрасна. Бабочка, мечущаяся в свете ночного фонаря, и та не смогла бы повторить траектории, по которым метались их руки. Это было похоже на странную игру, где важно не впустить другого игрока в свое пространство. При этом от прикасающихся рук сыпались искры, я боялась, что загорится трава в саду.