Василий Яновский - Американский опыт

— Но г-н председатель, — она выразительно прижала руки к груди. — Это не капризы, я стараюсь вспомнить и не могу.

Председатель что-то пробормотал. Негр, превратившийся в белого, кубарем выкатился из-залы. Наступила минута напряженного молчания. Даже Боб Кастэр не мог отделаться от какого-то досадного чувства. Желая это скрыть, он игриво улыбнулся хрупкой женщине. Но вот послышались шаги и в комнату вошли двое: Герард Фэрри и парикмахер в белом кителе.

— Мистер Вайс, — сказал председатель, заискивающе улыбаясь. — Соблаговолите напомнить этой даме некоторые известные вам факты.

— В последнюю субботу ноября 1948 года, — отвернувшись, неохотно, начал мастер, — ко мне в заведение пришла дама с двухлетним мальчиком: первая стрижка. Я предпочитаю любую работу этой возне с маленькими грызунами. У дамы были удивительно пышные, красивые косы. Вот почему я вообще обратил на нее внимание. По субботам у меня работают подмастерья, клиентов много. Кому шампунь, кому электрический массаж или ультра фиолетовую лампу: шипение, пап, щелкание ножниц. Я люблю субботу, г-н председатель.

— К делу, — отмахнулся Джэк Ауэр.

— Извините, — спохватился цирюльник. — Хотя заметьте себе: я не обязан принимать участие в ваших собраниях. Итак я занялся маленьким клиентом. Если вам кажется, что ребенка легко стричь, то вы глубоко ошибаетесь… Ребенка очень трудно добросовестно постричь: он не сидит спокойно. А первая стрижка — это в некотором роде посвящение, конфирмация, надо сработать честно! Как я и ожидал, сопляк сразу начал вертеться и пищать. Лампы, моторы, бритвы, ножницы над самых ухом, напугали его. Должен засвидетельствовать, страх его объял воистину необычайный: он захлебнулся от крика, распух и посинел. Я взглянул на эту лэди, ибо это она привела тогда своего сына… Она застыла, стиснув зубы, страдая, готовая заплакать, борясь с желанием схватить мальчика, освободить из моих тисков и унести… но почему-то не решаясь это сделать. Люди думают: пустяки, обыкновенная стрижка. Нет, не бывает обыкновенных стрижек: особенно первая! Через несколько минут все было кончено. Мальчик ушел: худенький, грустный, словно вырос на десять лет. А потом я ее встретил уже здесь, внизу.

— Отлично, вы свободны. Магда Мэй, — сказал председатель: — Вы припоминаете только что приведенный эпизод?

— Да, — ответила та беспомощно: — Только я не постигаю: какая связь.

— Это случилось в ту субботу?

— Кажется.

— Что вы испытывали когда стояли в парикмахерской?

— Он вопил, словно его режут, ведут на заклание, предают… и вдруг посмотрел на меня. Обыкновенно его глаза полны надежды, веры, покоя: он знает, я всесильна и люблю его. А тут он наконец понял: я не могу или не хочу спасти его… и примирился. Земная, смертная, покорная тень легла на его лицо. Я почему-то подумала: «Если есть Бог, Он должен его сейчас слышать». Потом мы ушли и он относился ко мне по-новому: критически и как-то покровительственно.

— Советую больше не забывать этого происшествия, — строго попросил Ауэр. — И в ту же ночь вы переменили цвет?

— Да.

— Покажите отличительный знак.

— Но г-н председатель…

— Вам известен устав?

Не возражая больше, она медленно растегнула кофту, еще что-то, и взорам собравшихся предстала ослепительной белизны грудь с длинным, розоватым, нежным соском.

— Жорж Одойл, — возвестил председатель.

Одойл оказался чахлым существом, невзрачной наружности и неопределенного возраста: между 38 и 50 годами.

— Я возвращался домой собвеем: 7-ое Авеню. Вы знаете эти часы после работы: поезда набиты до отказа, не шевельнуться, не передохнуть. На Times Square, вместе с табуном серых мужчин и несколько более нарядных женщин, в вагон протиснулась девушка: то самое, о чем я мечтал всю жизнь. Темная, со светлыми глазами, сочетающая в своем лице, в полнокровных губах, свежесть, целомудрие и полуосознанную жажду чувственного рая. Мы оба держались за поручни, что в центре: моя рука возле ее, обтянутой в тесную, белую перчатку. Мне чудилось: слышу треск электрических искр, выделяемых нашей кожей, насыщенной до отказа энергией с разными знаками. Сердце стучало упоенно: «Она, не она, она, не она»!.. Украдкой ею любовался. Она не смотрела мне в глаза, только иногда поводила головою, будто гладила взглядом мой лоб и волосы. «Она, моя судьба, — решал я: — Держись, не упусти счастье»… А поезд уносило из-под ног, лампы мигали; напряженные, сдавленные, мы летели под землю, в ночь, в небытие. На 96 улице мне следовало пересесть на Bronx, но я остался. Между тем, кругом, толпа начала редеть, опростались места. Она устроилась в одном углу, я в другом, насупротив. Пробовал на нее глядеть. Вначале близость наша, эфирная, все еще продолжалась, но постепенно дурман улетучивался, падал, словно уровень воды, когда образуется течь. Мне даже померещилось: она ерзает, отстраняется от моего назойливого взгляда. На 168 улице девушка вышла: мы поднялись наверх в том же лифте. Она бойко застучала каблучками в сторону Medical Centre. Я не отставал. «Сейчас или никогда, никогда или сейчас», — шептал я, страшась ее подчеркнутого неприступного вида. Нагнал: удивленно, высокомерно приподняла бровь. Я струсил и пропустил удобное мгновение. «В конце концов не свет клином сошелся, — по обыкновению успокаивал себя. — Завтра могу встретить даже получше. Кстати, я не брит и денег мало, последние числа месяца»… А сердце бешенно стучало. Замедлил шаги: вот она, родная, за плечом… Но тут она гневно рванулась ко мне, хотела что-то сказать, но передумала и торопливо перебежала на противоположный тротуар. Я сдался, отдуваясь, как человек, который чудом спасся от смертельной опасности, повернул назад к собвею. А на утро проснулся черным.