Наринэ Абгарян - Манюня

Мы с Маней зашли в кабинет и устроились на низенькой кушеточке возле окна. Я зацепила взглядом инструменты, аккуратно сложенные на специальных лотках, и мигом затряслась от страха.

— Не дам ему посмотреть свое горло, — громко сглотнула я.

— Нарка, не глупи, — скосилась на меня Маня, — зачем мы тогда сюда ехали?

— Не знаю, — заупрямилась я, — но этот Петросович ко мне не прикоснется, это точно!

И тут открылась дверь, и в кабинет вошел Самвел Петросович. Он оказался высоким, холеным и невероятно красивым мужчиной. Маня заулыбалась и пригладила ладошкой торчащий чубчик.

— Здравствуйте, красавицы, — проворковал Самвел Петросович.

— Здравствуйте, — расцвела Маня, — вы тоже красивый!

Я засопела и больно пихнула ее локтем в бок.

— Ты чего несешь?

— Отстань! — прошипела мне Манька.

— Ну-с, барышни, — пропел Самвел Петросович, — кто первый покажет мне свое горло?

— Я покажу, — вскочила Маня, — я врачей не боюсь. A Нарка пойдет второй, она почему-то докторов боится!

— Да? — Самвел Петросович удивленно посмотрел на меня поверх своих очков. — А отца своего Нарка тоже боится?

— И отца боится, — заложила меня Маня, — когда Дядьюра с работы домой возвращается, от него лекарствами пахнет, так вот Нарка к нему не подойдет, пока он в душ не сходит.

— Ты заткнешься или как? — рассердилась я.

Но Манька уже не могла мне ответить — Самвел Петросович светил ей в рот фонариком и что-то там высматривал. Поэтому она скосила в мою сторону глаз и погрозила кулаком.

Потом настал мой черед показывать свое горло врачу.

— Иди сюда, Наринэ, — Самвел Петросович похлопал по креслу рукой, — ничего не бойся, я тебе обещаю, больно не будет.

Я поймала свое отражение в круглом зеркале прибора, который был у него на голове, и решила, что так просто я ему не дамся.

— Фигушки! — рыкнула я. — Ничего я вам не покажу.

Все, что случилось далее, я до сих пор вспоминаю с огромным стыдом. Помню, как я валялась на полу, вцепившись в ножки металлического шкафа с медикаментами, и орала как ненормальная, а испуганная медсестра тщетно пыталась отодрать меня от шкафа. Помню, как отец с дядей Мишей прибежали на мой крик, отодрали-таки меня и поволокли к креслу. Но я как-то вывернулась, снова упала на пол и вцепилась в штаны Самвелу Петросовичу. Помню характерный звук, который издает рвущаяся материя — это папа с дядей Мишей отколупывали меня от штанов Самвела Петросовича, а я никак не желала отколупываться. Я орала: «Фигушки вам!» — куда-то ему в пах и изливалась горючими слезами. Самвел Петросович придерживал штаны за ремень и увещевал меня:

— Нариночка, я тебя не буду смотреть, ты только отцепись с моих брюк, а то мне не в чем будет домой идти!

Но мне уже нечего было терять, ибо меня накрыло такой волной паники, что я прекратила что-либо соображать.

Мне важно было как-нибудь обезвредить Самвела Петросовича, этого коварного змея-искусителя, чтобы он не смел прикоснуться ко мне хотя бы пальцем.

Вот.

Итого мы уехали из Еревана несолоно хлебавши. Всю дорогу домой я сидела тихой мышкой на заднем сиденье автомобиля и душераздирающе вздыхала. Маня периодически гладила меня по руке.

— Нарка, какая же ты все-таки трусиха, — приговаривала она с умилением.

— Аха, — соглашалась я.

— Захрмар! — грохотал отец. — Проехали четыреста километров, чтобы ты меня так перед другом опозорила?

— Пап, я не специально, — тонко заскулила я.

— Что за ребенок такой, — кипятился папа, — что за позорище такое!!!

Я угрюмо молчала.

А на следующий день папа пошел на похороны. И превратил это траурное мероприятие в несусветное представление. Потому что людям очень сложно было сохранять серьезное выражение на лицах при одном взгляде на отцовскую прическу. Они, прикрыв лица платками, пробивались к нему и сочувствующе спрашивали: «Кто это тебя так?»

— Жена, — говорил отец.

— Она еще жива? — тщетно пытались выдать хохот за рыдания люди.

— Жива, — понуро отвечал отец.

— Непорядок, — утирали выступившие слезы сострадающие. За короткий промежуток времени папа собрал вокруг себя толпу зевак. Покойница осталась дожидаться погребения в гордом одиночестве.

— Ну, как прошли похороны? — спросила мама отца, когда тот вернулся домой.

— Я имел бешеный успех, — буркнул он.

И не соврал. Так что конец 70-х и начало 80-х ассоциируется у наших горожан исключительно с прической моего отца. И люди до сих пор, вспоминая то время, говорят примерно так: Маришка родилась (корова отелилась, Размик поступил в институт) в том году (за два года до, спустя год), когда доктор Абгарян специально постригся под шута, чтобы насолить главврачу городской больницы на похоронах его тещи.