Фридрих Горенштейн - Александр Скрябин

— Из меня словно нервы тянули, — сказала Татьяна Федоровна.

— Не могу ни одного звука запомнить из такой музыки, — говорил Скрябин. — Какая-то однородная тягучая масса, точно тянучка… Знаете, конфетки такие есть… Но вынужден ходить из дипломатических соображений… Знаете, светские приличия… То, что он запретил аплодисменты, — говорил Скрябин уже на улице, — то, что на афише написано о запрещении аплодисментов, показывает, что Рахманинов сам не понимает своих сочинений… Есть произведения, которые требуют после себя взрыв аплодисментов… Эти аплодисменты входят в состав композиции. Например, разве можно представить себе какую-нибудь рапсодию Листа, оконченную без аплодисментов. Это такая же часть сочинения, как кастаньеты в "Арагонской хоте"… А в других сочинениях, действительно должно быть тихое шелестящее молчание, которое их завершает… Но только не здесь, не в этих "Колоколах", которые зовут не на небо, а в монастырскую трапезную.

— Казалось бы странным, — сказал доктор, кивнув на костры, у которых грелись студенты и курсистки, жаждавшие билета на Рахманинова, — казалось бы странным, почему Пуччини, будучи пигмеем по сравнению с Глюком, играл такую выдающуюся роль в борьбе с новаторами. Но Пуччини имел обычное преимущество таланта перед гением: он был доступен массе.

— Рахманинов — это современный Пуччини, — сказал Подгаецкий, — но Александр Николаевич выше Глюка.

Дома, красные от мороза, за традиционным самоваром продолжали традиционные разговоры.

— Вы знаете, — говорил Подгаецкий, — если уж идти в этом направлении, то скорей интересен Прокофьев… Его очень хвалят в Петербурге… В нем есть такое милое варварство… Такой премилый скиф. Вот у меня здесь кое-что, — и он протянул ноты.

Скрябин печально посмотрел в ноты и сказал:

— Какая грязь… Я, кажется, делаюсь похожим на Лядова… И немножко на Танеева… Не люблю музыкальную грязь… Притом, какой это минимум творчества… Самое печальное тут, что эта музыка действительно что-то отражает, но это что-то ужасно… Вот уж где настоящая материализация звука.

— А Рахманинову нравится, — сказал доктор.

— Ну, Рахманинов… — сказал Скрябин. — Вот как он сидит над инструментом, — и Скрябин, вскочив, показал, — как за обеденным столом. Я ведь вижу, что Рахманинов инструмента не любит… Техник он хороший, но звук его однотонен… Рахманинов все играет одним, правда, очень красивым, но ужасно лирическим звуком, как и вся его музыка. В этом звуке много материи, мяса, прямо окорока какие-то… И Рахманинов ведь совершенно не учитывает нервную технику… У него бесполая музыка, его могут одинаково играть и мужчины, и дамы… А у меня Третью сонату, например, может играть только мужчина… тут воля мужская должна быть… Никогда дама так не сыграет, — он проиграл кусок, — а всегда вот так… — Он снова проиграл. — Не правда ли, скверно выходит, совсем скандал… Это эстетизм, есть милые люди, но эстеты… Например, князь Гагарин… Как у него соединяется интерес к моей музыке с Рамо, Вандой Ландовской или Стравинским.

— Думаю, — сказал доктор, — что князь Гагарин без указания Скрябина от Рахманинова не отличит.

— Господа, это нехорошо, — сказала Татьяна Федоровна. — Князь Гагарин на редкость образованный, культурный человек, он совершенно мистически настроен.

В салоне князей Гагариных среди старинной мебели Скрябин и его "апостолы" выглядели несколько провинциально. Татьяна Федоровна была одета в длинное бальное платье.

— Княгиня, — сказала она Гагариной, — я заказала старинный диван в мастерской, он скоро будет готов.

— Но старинных вещей не заказывают, — сказала княгиня.

— Вроде старинного, — поправилась Татьяна Федоровна.

— Господа, у меня сюрприз, разрешите представить, — сказал князь Гагарин, пожилой человек с бородкой повесы, — Александр Николаевич Бранчанинов… Впрочем, — обратился он к Скрябину, — вам знакомый.

— Да, да, — сказал Скрябин, — что-то припоминаю.

— Здравствуй, тезка, — сказал Бранчанинов, обнимая Скрябина.

— Почему он говорит Александру Николаевичу "ты"? — сказал доктор Подгаецкому, ревниво и сердито.

— На правах старого товарища, — сказала Татьяна Федоровна, — они встречались в Париже.

— Один раз, — тоже ревниво сказал Подгаецкий.

За ломберным столиком Бранчанинов, быстро ставший душой общества, говорил:

— Союз России с Англией необходим. Мир должен быть объединен, а над святой Софией воздвигнут православный крест. Англия, Александр Николаевич, мистическая страна, тесно связанная с Индией.