Николай Климонович - Цветы дальних мест

Здесь, на самом юру, ветер вовсе распоясался, приступил вплотную к убогому жилищу, и кошара стояла точно из последних сил. Крыша крошилась. Обнажились концы стропил, и видно было, как они отклоняются, застывают на манер тугой тетивы. Из-под карниза, как из плена, вырывалась дранка. Щепы сперва висли на месте в воздухе — результат какого-то аэродинамического парадокса, — дрожа, как сухая трава. Потом изгибались дугами, бились в конвульсиях и исчезали с глаз в желтой мгле. Кол, торчавший из старой ограды, был повален и отброшен, глина вокруг изрыта и съедена, песок шел дождем, и по ограде, по всем ее швам и руслицам, стекали бесчисленные струйки, бежали вниз, но, не достигнув земли, закручивались и снова подхватывались. Поверхность двора была чисто выметена, но подернута рябью, как пруд перед грозой, и по ней носился катышек помета, будто его толкал перед собой спятивший скарабей.

Парень постоял, пряча лицо, перехватил шкирку овцы из руки в руку — и пошел: тощий мешок подскакивает за спиной, рубаха хлопает, щеки и лоб обсыпаны песком. Овца сперва упиралась, не желая идти в непогоду, но — только ветер прямо ударил в них — стихла и, сбитая бурей с толку, подталкиваемая коленом, пошла послушно. Они уже было миновали спуск, остановились перед подъемом — парень хотел проверить, правильно ли идет, чтоб не промахнуться мимо юрты, — как даже на фоне бури и гула различимый послышался дробный топот. Парень близоруко обертывался туда-сюда, хотел понять — откуда топот доносится, но казалось, что топочут и справа, и слева, и впереди. Наконец в одном из таких поворотов парень почувствовал, что кто-то будто тяжело дышит ему в затылок, прянул, чуть не выпустив овцу, и, окутанный клубами пыли, как паром, вырвался из мрака, точно из преисподней, и промчался мимо всадник на коне. На секунду показался парню даже какой-то крик, ему адресованный, он вытянул шею, насторожился, но конь скакал по ветру, всадник же пригнулся, словно ветер в спину пригнул его до самой гривы, и было видно, как безвольно мотается тело в седле — мотается в такт скоку лошади. Секунда — и конь исчез в грязной мгле, оставив по себе такую кучу мусора и песку, взвинченную в воздух, что парню пришлось зажмуриться. Овца, ошарашенная грозным бегом коня, точно заразившаяся его мощным прыгом, тоже было, взблеяв, бросилась на юг, но порыва ее ненадолго хватило, парень успел намертво вцепиться пальцами в ее кудряшки, она проволокла его за собой метра три, потом свяла, скисла и вновь апатично поплелась в дальнейший путь.

Так и шли они, спотыкаясь, парень — перегнувшись пополам, в неудобной позе, овца — тоже неловко, боком, закидывая зад, семеня и сбиваясь. И трудно уж было понять, кто кого вел. Овца ли чуяла дорогу к юрте и пастуху, парень ли — к очагу и ясности. Так или иначе, но они с пути не сбивались, шли напрямик.

А вот мысли парня были сбивчивы. Одно было ясно — уйти надо непременно, нельзя оставаться. Но — куда? Здесь начинался мрак, пыль, здесь ничего парень не умел разглядеть. Все в нем в какой-то момент перевернулось, и в нем буря началась — и что впереди, не различить. То вспомнились ему слова водовоза, вчера утром тем сказанные: пошел бы на рудник. И думалось парню: на рудник, во-во, туда поступлю, самое верное… То вспоминался Чино: мне хоть какое дело, силищ-то сколько. И представлялось: будут они с Чино пасти овец, оба верхом — скачут по пустыне… Он думал: лучше, конечно, на коне, но и на верблюде, не в университете же зад просиживать, и они увидят, что я верхом, не собака — дом им сторожить, и родителям напишу, что остаюсь пока, а на коне хорошо, но и на верблюде неплохо…

Странная это была, представьте, парочка. Блеющая изредка овца — шерсть свалявшаяся, под курдюком — сталактит давно не срезавшегося навоза, глаза пустые, зачем живет на свете — никак по морде не понять. И парень — впился ей в шерсть, на странном лице очки дырявые, брикет бесполезного киселя в худеньком рюкзачке, борода в разные стороны перьями… Куда идут, чего потеряли?

У юрты, разумеется, было пусто. Поодаль стояли какие-то наклонные щиты, все животные, должно быть, были там, за ними, и даже собаки не было ни видно, ни слышно. Отдышавшись, парень приблизился к самому входу, прислушался. Потом, сообразив, что отсюда овца никуда не пойдет, отпустил ее, распрямился, приосанился и похлопал ладонью по кошме. Вокруг буря выла и ярилась, а он стучался деликатно, и овца воспитанно стояла рядом, словно тоже собиралась внутрь юрты войти. Парень отпихнул ее, потянул на себя полог и крикнул: