Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Руки за голову! — орет. Сам красный, шея, у кобры, раздувается. — Лицом к стене!

Муторно мне стало, я тебе доложу. Он пузом к толчку меня прижимает, никак не повернуться, из-под туши его не вынырнуть. Кранты, думаю, одной лапой по стене размажет. Злоба душит, но делать нечего, становлюсь к стене, руки на башку кладу. Гад, думаю, и отчего-то особенно не за себя — за нее обидно. Не поймешь — почему.

Чувствую, шарят его сардельки по моим карманам. Нашли кошель, да только у меня там десять рублей от силы, в другом кармане пятнадцать за все приготовлены, а остальное — в машине, не разживется, гнида. Это, так надо понимать, что вроде как он меня за то грабит, что я по-литовски не научился. Гад, думаю. Языком своим торгуешь. Народом. Убивать бы таких. Да и какой он литовец, такие везде есть, и у нас таких перевешать — суков не хватит, которые высоким прикрываются и чужую кровь сосут… И из кошеля взял, и из кармана, потом еще долго лапал.

— Пить пойдем со мной, понял? — говорит.

Сдался я ему, лучше уж здесь бы к вонючей этой стенке примазал, чем еще куражиться… И вот снова сидим, второй графин дуем. Вокруг уж пляс пошел, гуляет народ. Хряк водку жрет, не косеет, молчит, только смотрит глазками свиными, не мигает. Так смотрит, точно придумывает, что бы ему такое со мной потом сделать. С души воротит от глазок от его, в морду хочется тарелкой засандалить. Что ж, думаю, предупреждали умные люди недаром. Но другой половинкой башки мозгую вместе с тем: нет, просто* не дамся, у него еще будут со мной хлопоты, хоть всем рестораном на меня пойди.

А народ кружится. В зале парно сделалось, я, хоть и не плясал, в свитере потом обливаюсь, ноги сопрели в сапогах. А он смотрит глазками кровавыми, выпивает на мои и изредка как бы лыбится. И одни сидим, никто не подходит. Издали только кивают Алику этому, пока сам не позовет. Во, думаю, в самое очко попал я с этим рестораном, не иначе — прямо к королю… И тут подлетает к нам ласточка. Губы вымазаны, рожа нарумянена, бугая в щеку целует, а тот на нее и глазом не ведет, все меня рассматривает. И вдруг она меня за руку дерг к себе: мол, пошли танцевать… Врешь, шалава, чтоб лишнюю придирку дать на себя, танцевать с тобой не буду. Она же все за руку тянет, и хряк говорит: иди, Коля, танцуй. Хрен с тобой. Но только блядь твоя мне все одно не понадобится. Можешь не рассчитывать на нее, не увяжусь…

А танцы у них, как у нас в клубе когда-то были: один на баяне, один на скрипке — и вся музыка. Только и делов, что скрипка лишняя. И танцуют не пойми что: мазурку, венгерку, польку, чешку, я в том не разбираюсь, русского могу, еще танго, а здесь бальные, язви их душу, развели танцы. Стою посреди залы, сапогами, как дурак, перебираю, деваха вкруг меня припрыгивает, всё вокруг скачет, ногами выделывают — голова кружится. Ну и я топчусь, верчусь вкруг себя помаленьку. В одном таком обороте и вижу: хряк и тут глаз с меня не спускает. В рот сардельку сунул, ковыряет, будто ею рупь в зубах найти хочет. Что я ему дался, никак про машину прознал?

Только подумал так — потом холодным облился. Но кружусь, кружусь и слышу: Янка. Поверишь, сразу понял, о ком речь, хоть и не знал, что ее так зовут. Одного в толк не возьму: кто говорит. И снова слышу: Янка. Перестал топтаться, стою, как осел, а подружка моя в бок кулаком: что стоишь, танцуй. И к самому уху: Янка, мол, передать велела, чтоб больше никуда не выходил. Я таращусь, она скалится: есть где ночевать-то? Есть, говорю, к тебе, к лярве, все одно не пойду. Последнее, конечно, про себя, и спрашиваю: а кто она, Янка? Да она ж тебя обслуживает. Вот оно: накормила, напоила, денег не хотела брать и теперь вот заботится. По человечеству это она так-то или здесь тоже подвох ищи? Ведь если из жалости, так она и на себя кой-чего берет. Хряк-то прознает и ее не пожалеет небось.

Вернулся я на место, хряк третий уж графин ополовинил. Хорошо, думаю, может, возьмет его. Вечер-то к концу подходит. Народ помаленьку убывает. А я на улицу и оглядываться боюсь. И Янку глазами не искать стараюсь. Так и сидим, в гляделки с хряком играем… Но вот заткнулась эта их скрипочка, последний народ зал покинул, вижу — у хряка веки стали тяжелеть, рожа скраснела, глаза стали. Я ему еще, и тут — один раз в жизни такое видал — хряк вперед наклоняется, зубами скрипит, башкой машет в стороны и как завоет. Жутко выл, пузом, словно внутри у него что-то жгучее завелось, словно знает, что завтра ему, скотине, помирать. Повыл — и поднял на меня глаза. Мамочки, думаю, а глаза-то трезвые. Хоть режь — трезвые глаза. И то же выражение в них, что давеча. Протянул ко мне руку, клешней зацепил, подтащил к себе со стулом вместе, дышит в лицо всей свининой своей, хрипит: внизу жду, отдай деньги и догоняй… Сейчас, думаю, догоню, разбежался, как же.