Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Ты, — обратился он к полному и указал в его грудь нагайкой, — поедешь прямо так. Близко, да. Один час, хорошо? Потом так, — указал казах налево, на левое плечо собеседника. — Вот там.

Гость ткнул нагайкой в землю, еще раз улыбнулся лишь глазами и пошел из дома.

Никто не поднялся проводить его.

— Чаю-то возьмешь, ты не ответил? — крикнула вслед женщина, но казах, верно, не слышал.

На дворе сперва звякнула уздечка. Фыркнула раза два лошадь, послышался короткий хлопок, точно куском кожи ударили о кожу, топот копыт скоро смолк вдалеке.

— Они всегда так, — сказала женщина, выждав, пока все стихло, и вставая из-за стола, — войдут без спроса, усядутся без приглашения. И сидят смотрят. А что сидят — не поймешь.

Она раздраженно постучала пальцами по столу. Ну что ему сейчас надо было?

— Может, овца все же его была? — предположил пожилой.

— Пусть поищет, понюхает. У нас комар сейчас носа не подточит, — ухмыльнулся ироничный.

И женщина вскрикнула сердито:

— А вы тоже хороши! Зачем его дразнили? Его овца, не его — нам что за дело. Вон отар сколько, с чего вы взяли, что его. Да они к тому ж не считают же их каждый день. Одной больше, одной меньше… Нет, он не из-за этого приходил.

— Заглянул на огонек просто, — вставил полный, основательно сглотнув «р». — П-проезжал мимо — и заглянул.

— Володенька, голубчик, вы плохо этих людей знаете. Их не сразу раскусишь. Огонек огоньком, конечно, да только так просто они не придут. Вы вот не заметили, как глазами он туда-сюда шарил? То-то.

— Ч-что?

— А то, что приглядывал, что плохо лежит. А может, думал: водки поднесем? Или выпросить чего хотел, если не стянуть. Ведь мы после каждого поля и брезент старый, и фанеру оставляем. А для них, для кочевого-то хозяйства, фанера — что ценность великая. Где ее здесь найдешь. Да что, им обрывок веревки — и тот сгодится.

— А чай-то не взял, — ухмыльнулся ироничный. — Говорит, чая у него нет. Да навалом у него чая!

— Ну вот, — продолжала женщина прежним нравоучительным тоном, — потому и сказки сидел рассказывал. И про источник пресный, и про все. А вы и уши развесили. Он вас заговорить хотел, про то, про се, про богомолов… Кстати, где же он?

Все обернулись туда, где сидел богомол только что, но никакого богомола нигде не было.

Днем оставался дома самый младший из них.

Оставшись один, первым делом, вместо мытья посуды от завтрака и приготовления обеда, он усаживался во дворе на сооруженную здесь по приезде колченогую лавку.

Лавка, конечно же, была не очень нужна. Днем сидеть на солнцегреве было жарко, ночью — холодно, но солидность ее постройки, основательность обеих ног и толстая ровная спина без прогиба выдавали желание строивших обзавестись возможно уютнее, жить по-людски и не терпеть ни в малости неудобства.

Был повар высокий нескладный парень с большими и длинными руками, с большими ногами, худющий и всклокоченный, да еще с отпущенной, по случаю прибытия в пустыню, видно, неодноцветной клочкастой бородой.

Одет в этот час он бывал в шорты. На нос нацеплял неловкие и большие очки-телевизоры, пляжные, простого мутного стекла, прятал за ними красные от пыли и недосыпания близорукие глаза, но очки то и дело ползли с переносицы, и парень тогда подхватывал их, водворяя на место, размазывая при этом пот по лицу грязными пальцами.

Он сидел, далеко вытянув ноги в разношенных сандалиях, кожа на которых уж потрескалась и поседела, нехотя, без вкуса, курил, взглядывая поверх очков прямо перед собой, а под ними — прикрывая веки.

И казалось — с величайшей точностью он заучил открывавшийся с холма пейзаж.

С закрытыми глазами, все равно четче четкого, он видел переходящие один в другой кремнистые голые склоны, бледно-песочные, глиняно-красные, нестойкие, перемаранные горячим маревом, подштрихованные кой-где понизу случайно не помершей мышиного цвета тенью, чем дальше, тем вернее плывущие по воздуху и сливающиеся, не утерпев до горизонта, в одну серо-складчатую поверхность.

Видны от кошары были и далекие Тамдинские горы.

Дымчато-бурые, к закату делавшиеся фиолетовыми, они всегда казались надежно влажными, отделяясь цветом ото всего окрест Они, словно видимые пределы иной страны, возвышались над краем, и сладко чудилось, что в этих горах и за этими горами все иначе, а значит, не по всей же земле так бесконечно пустынно, как вокруг.

Сидел парень и час, и другой.

Но вот вскатывалось солнце на самый верх, округа заливалась густо-белым свечением, все делалось на мгновение видно с оптической мучительной ясностью.