Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

И возраст на лице — уже давно контролёры в трамваях не подходят. О фигуре я уже не говорю — согбенная, с пузом на тоненьких ножках. И сердце уже сломалось. Ведь где пишу? В санатории после инфаркта.

Противно всё до рвоты. И замыслов всё меньше — пишу какую-то чушь. Вот уже точно умный человек сказал: «Люблю литературу, но не настолько, чтобы не писать». Но если не писать, значит остаётся одно — читать. А это ещё хуже — новых мыслей уже не встречаю, даже у классиков. Когда-то мне об этом сказал один старый профессор, я ему тогда не поверил. Теперь сам до этого дожил.

Старость отвратительна. Слабеет не только тело, слабеют и волевые усилия. Противно ощущать себя тряпкой.

Я держусь пока на любопытстве; от профессионалов всегда что-то новое узнаёшь. Дополнительные странички к своему дилетантизму. Правда, не всегда всё понимаешь. Сегодня беседовал с сотрудником института Иоффе о современном состоянии знаний строения вселенной — половину не понял. Все эти кварки, нейтрино, слабые взаимодействия, реликтовые излучения — чёрт в них ногу сломает. Но было интересно.

Ведь все вокруг говорят только о болезнях. Инфарктники — народ напуганный. Каким бы разгильдяем человек ни был до болезни, врачебные предписания он начинает выполнять безукоризненно. Я же на назначенные медициной процедуры не хожу, то есть остаюсь разгильдяем. 2004 год.

Что такое литература? Зеркало. У классиков, как показывает время, верное и прямое, у приспособленцев — наоборот. Последних всегда больше.

Подлинный Художник — всегда страдалец. Он вечный борец за невозможное — справедливость, честность, правду. Он убеждён, что люди несчастны потому, что эти ценности у них украли. Художник или Писатель не задумывается о том, что будет делать человек, если получит свободу и справедливость, если узнает подлинную правду о государстве или всего лишь о своём партнёре. Он вечно борется и, в конце концов, умирает. Жестокий закон ремесла для тех, чья жизнь в искусстве.

Если он был талантлив и верно отражал время, возможно, после смерти его заметят и даже восславят.

Но проституток среди «писателей» не меньше, чем на панели. «Зачем ждать так долго, — говорят они, — я хочу сейчас. Я же умный, знаю, что требуется народу, то бишь, толпе. Я умею стряпать это варево. Пипл всё схавает, да ещё и просить будет. И деньги большие станет платить».

И пошла писать губерния. Маринина, Донцова… «Классики» при жизни. Ура, все читаем, спешим на творческие встречи, личной жизнью интересуемся…

Чтиво о сексе и бандитизме во все времена действует безотказно, как автомат Калашникова. Поливаем общество пошлой карманной дешовкой. Это и есть «современный литературный процесс».

Но порядочные люди были, есть и будут во все времена. «Низость, подлость и бездарность пределов не имеют» — сказал Михаил Веллер. Но кто к нему прислушивается?

Впрочем, понятно, что продажность не остановить, ибо литераторы должны кормить семью, а никакой зарплаты они не получают, как и художники. Сам выживай. Все ищут спонсоров, но денежные мешки книг не читают, а картины покупают только антикварные.

«Такие у нас времена».

В каждом из нас вечно живёт надежда, что в жизни можно всё устроить «по-человечески», что некоторые акты исторической трагедии можно избежать, обойтись без крови, страданий, катастроф… Увы и ах! Не получается.

У истории свои законы трагического развития. Трагедия пишется с удивительной тщательностью, на каждом этапе подчиняясь закону согласования общего и частного. Классическая трагедия — есть гармония противоречий.

История ошибок не совершает. Бессмысленно пытаться увязать несогласуемое в людях. Мне кажется, что перспектива как раз в обратном — в несогласованности человека и человечества. В этом путь творчества, без которого человек уже немыслим.

Вот уже много лет я почти не читаю книг. Почему? Потому, что почти не нахожу в них новых для себя мыслей. Новые построения я давно черпаю из собственной головы.

Говорят, что в жизни достаточно прочитать лишь одну, необходимую именно тебе книгу, но, чтобы найти ее, нужно перечитать тысячи. «Свою» книгу я все-таки отыскал. Эта книга — «Опыты» Монтеня.

Нельзя сказать, что Монтень постоянно обогащает мой ум. Скорее, он систематизирует, приводит в порядок мысли, которые не находят во мне должного воплощения. Мне иногда кажется, что «опыты» мы писали вместе. Он, Монтень, обогащал текст выдержками из древних, я же говорил с ним о жизни, а потом философ соглашался со мной, облекал наши общие выводы в литературную форму.