Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Я о Соловках прежде не слышал. Поэтому плыл на остров в Белом море без всякой боязни. Год жизни в сырой монашеской келье, жестокой муштры и старшинского беспредела проветрил мои мозги и заставил думать о будущей профессии.

Самой приемлемой мне казалась журналистика. Дабы не свихнуться от армейской тоски, я стал писать заметки во флотские газеты. Писал обычно к юбилеям деятелей культуры и искусства. Заметки стали печатать, чему я поначалу радовался. Но вскоре перестал узнавать написанное. Мои невинные опусы в напечатанном виде приобретали такой ура-патриотический окрас, что я диву давался. Оказалось, что о Пушкине или Чайковском можно говорить только в связи с великими достижениями нашей партии и правительства. Редакторы лихо правили мою политическую неграмотность и намекали, что если я хочу писать, придётся принять общие правила игры. Повеяло незнакомым мне раньше зловонием «второй древнейшей профессии». «Выходит, за удовлетворение самолюбия и жалкие газетные гонорары я должен буду продаваться всю жизнь?» — подумал я и отказался от журналистики.

На Соловках меня учили радиотехнике. За год в Школе связи вбили профессию флотского радиста. Четыре года службы я отстукивал морзянку, но постигнуть суть колебательного контура так и не смог.

Поэтому после демобилизации поступил в медицинский институт, чем снова приятно удивил маму. Она сама была врачом, но прежде не замечала, чтобы её сын проявлял интерес к медицине. Она не знала, что мне просто некуда было податься: в технике я был дремуч, а журналистику уже понюхал. Вообще к литературе тянуло, но таланта Льва Толстого я в себе не ощущал. Так или иначе, решение было принято, и, не задумываясь о будущем, я взялся за изучение костей и связок.

После четырёхлетнего «заключения» на севере я жаждал деятельности. Учился успешно, занимался общественной работой. После первого курса сел на велосипед и отправился смотреть родную страну. Покатил из Перми я почему-то в Ригу. До Ленинграда ехал около месяца. Полный волшебной романтики город покорил мою душу. Не надеясь на успех, я подал заявление о переводе в столичный вуз и неожиданно получил разрешение. Вернувшись домой, с боем вырвал документы из пермского института и сбежал в Ленинград.

Как известно, стипендия вместе с документами не переводится, а потому о дальнейших моих злоключениях можно было бы написать отдельную книгу. Тут были и нескончаемые академические «хвосты», и голодные недели, и ночные бдения на разгрузке вагонов. К тому же мне долго не давали общежитие, и приходилось скитаться у земляков-художников, студентов Художественно-промышленного училища — «Мухи». Однако на старших курсах я уже работал участковым терапевтом и пытался глубже вникнуть в будущую профессию.

К окончанию института я уже твёрдо знал, что так называемая «медицинская наука» во многом состоит из вольного или невольного обмана больного и самообмана врача. Реальным делом в медицине занимаются лишь хирурги, акушеры и стоматологи.

К столь неутешительным выводам меня привела терапевтическая практика и беседы с нашим профессором физиологии. С ним вместе мы иногда ходили в баню. Сидя на полке с вениками в руках, мы вели долгие беседы о работе хитрого механизма, называемого человеком.

Из этих бесед я убедился, что мои таблетки и пилюли этому механизму могут только навредить, так как лекарств, действующих избирательно на больной орган, в природе не существует. Любыми средствами больные не только лечатся, но и травятся, так как не только повреждённые ткани, но и все здоровые вынуждены мучительно бороться с поступающей в них инородной химией. Врачи обычно забывают об этом. Впрочем, у них и выхода другого нет. С умным видом они продолжают строчить рецепты на российскую и заморскую отраву. Понятно, они же не ходили в баню с профессором физиологии.

Разочаровавшись в терапии, я перевёлся с лечебного факультета на стоматологический.

В институте я первый раз женился. Жена моя была красавицей. Она носила русую косу и обладала тысячью достоинств, главным из которых считала своё происхождение — из Раевских. Имелись и недостатки: она тоже была врачом, но постигнуть двусмысленности нашей профессии не могла. Она свято верила в силу лекарств и принимала таблетки пригоршнями. Её честолюбивые претензии на родство со знаменитыми предками мне пришлось разрушить. Я выяснил у Ираклия Андронникова, что Раевские, на которых она так уповала, к Пушкину никакого отношения не имеют. Плодом нашего неразумного брака явилась дочка, но и она не могла спасти семью. Промучившись восемь лет, мы разошлись.