Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

— На этот фильм и с утра идут. А если не получится, я тебе билет куплю. Мне отец вчера трояк дал, а Вондяю — пятёрку.

— Чё это он? Пьяный что ли расщедрился?

— Сам удивляюсь. Говорит, что главный разведчик — его земляк. Они даже дрались в детстве. Тот маменькин сынок был, вроде тебя, рисовать любил. Отец таких на дух не переносит. А тут — на тебе! Кино! Отец его стразу узнал, да и фамилию вспомнил — Кадочников.

— Кадочников? Это который в "Антон Иванович сердится"? Долговязый такой? Так он же в Москве. А твой отец где — на рынке. Врёт твой отец, по-моему.

Отец двух братьев, моего приятеля Кольки Куимова и его старшего брата Вондяя, был вором. Он промышлял карманными кражами и разбоем, к чему приучал и сыновей. Вондяй давно помогал отцу. Кольке, как и мне, было только тринадцать, и он стоял у старших "на подхвате" — ему совали краденый кошелёк или сумку и он смывался подальше. И вдруг от Коляма я слышу сказку об известном артисте! Какие с ним драки? Колькин отец мог одной левой этого хиляка уложить. Тут было что-то не то.

— Отец не врёт! — возмутился Колям. — Он нам никогда не врёт, только мильтонам.

— Ну, ты сам посуди — где они могли встретиться?

— В Бикбарде. Отец там раньше жил, там и Вондяй родился.

Колька назвал татарский посёлок в Молотовской области.

— Чего, чего? Там же одна татарва, а Кадочников русский.

— Не знаю, может и он татарин. Отец говорит, что они рядом жили, мать у них была образованная. Они давно, кажется, в Москву уехали, а мы уже перед войной — в Молотов (так тогда называлась Пермь). Отец его сразу узнал. И денег нам дал, чтобы артиста этого показать. А кинуха, точно, фартовая, не пожалеешь.

Наутро, закинув в сарай портфель с учебниками, я мчался с Колямом в кинотеатр "Звезда" на Комсомольском проспекте.

На первом сеансе, действительно, народу было немного. У кассы толкались такие же прогульщики, как я, да ещё два-три знакомых Кольке карманника. Поживиться им было нечем, взрослых в кинотеатре пока не было. Проскочить в кино было невозможно, у входа стояли две здоровенные бабы. Кольке пришлось купить билеты. Однако минут за пять до начала сеанса по фойе уже бродили человек десять, и можно было ожидать, что сеанс не отменят. Я стал должником, и Колям небрежно процедил: "отыграешься". Прозвенел звонок, и мы побежали в зал.

Фильм оказался отличным: мы орали от восторга, когда наш майор Федотов лихо облапошивал немцев и замирали от страха, когда герой должен был вот-вот провалиться. В самый интересный момент, когда разведчик захватил фашистского генерала, чтобы доставить в Москву, Колька дернул меня за рукав: "Пора!". Я знал, что, если мы хотим посмотреть фильм ещё раз, надо "тыриться", то есть прятаться.

Но где можно спрятаться в пустом зале, когда выходят последние зрители и начинают рассаживаться новые? Раньше мы пережидали эти минуты, улёгшись под креслами, но билетёрши уже знали эту уловку и проверяли зал. Однако Колька давно придумал другую прятушку, о которой было известно только самым близким его друзьям. Убежище было поистине уникальным — мы скрывались за лозунгами наших вождей. Дело в том, что вдоль экрана с потолка до пола спускались два кумачовых полотнища. На одном из них аршинными буквами красовались слова: "Из всех искусств для нас важнейшим является кино. Ленин.", на другом — не менее суровое выражение: "Кино в руках советской власти представляет огромную неоценимую силу. Сталин.". Эти слова можно было обнаружить в любом кинотеатре города, но только в нашей "Звезде" они просвещали зрителей с широких вертикальных плакатов.

Колька давно обнаружил, что за экраном находится небольшая сцена и, что экран не закрывает её целиком. Оставшиеся по краям щели и прикрывались плакатами вождей. Нам нужно было за минуту перед заключительным титрами, чуть отогнув край плаката, шагнуть на сцену, а когда в зале выключали свет, выбраться обратно. Так что в этот день мы просмотрели "Подвиг разведчика" два раза. Я уговаривал Кольку остаться и на третий сеанс, но он сказал, что ему пора на рынок — он с утра ещё ничего не ел. Да и мне пора было "возвращаться из школы". Года два после этого главным презрительным ругательством уличных мальчишек было аристократическое выражение: "Вы болван, Штюбинг!"

Я никогда не думал, что судьба сведёт меня с замечательным артистом, но, как известно, божьи пути неисповедимы.

Впервые я увидел Кадочникова мельком. Это произошло в пятьдесят втором году, когда мне было семнадцать. Зимним морозным днём я бежал мимо драмтеатра и увидел перед собой странного субъекта. На нём было светло-коричневое пальто в крупную клетку. Пермяки после войны одевались скромно — в серое или чёрное. Кроме того, зимой мы носили валенки, а этот пижон в пятнадцатиградусный мороз щеголял в нарядных ботиночках. Обогнав его, я оглянулся. Это был Кадочников, я его сразу узнал. К тому времени он был уже лауреатом Сталинской премии и успел сняться в "Повести о настоящем человеке" и картине "Далеко от Москвы". Долго разглядывать артиста не пришлось. Было видно, что он замёрз и спешит из театра в гостиницу.