Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

Еще один вопрос: когда-то Дебора Фогель (dr phil. [16] От лат.: doctor philosophiae — доктор философии. и поэтесса) поставила мне в упрек известную непоследовательность теории исторического развития художественных форм в связи с моим тезисом, что метафизическое чувство, определенное выше, пройдя точку максимально интенсивного выражения, начинает по мере обобществления человечества уменьшаться, стремясь в пределе к нулю. Я доказывал это фактами — упадком религии, агонией философии в тупике негативного определения границ познания и непреодолимой разнузданностью художественных форм. «Однако как же утрату выражаемого содержания, единого во всем искусстве, т. е. чувства единства во множестве как такового, — коварно спросила Дебора, — примирить с разнузданностью экспрессии?» Может, я неточно цитирую ее слова, но нечто в этом роде она «изрекла». На что я сурово «возразил»: «Упрек несправедлив. В старину люди были здоровее духовно, жизнь меньше их торопила. Теперь духовные силы личности примерно те же, а натиск общества растет, требуя все большего напряжения от индивидов, которые все меньше соответствуют требуемым стандартам труда и отдачи. Общество начинает по всем показателям превосходить способность своих элементов к выполнению возложенных на них функций. Прежние творцы искусства подолгу вгрызались в материал, подолгу его переваривали, плоды их трудов созревали неспешно. Художники, глубоко переживая свое «я», созидали формы спокойные и величественные, а зрители и слушатели получали мощные художественные впечатления от произведений простых и лишенных элемента перверсии, т. е. создания гармоничного целого из частей, по своему непосредственному действию неприятных. Сегодня, когда угасают чувства, связанные с ощущением единства и единственности «я», основополагающие для искусства, художник, если он хочет выдрать из себя момент метафизического восторга, вынужден аккумулировать далеко идущие средства выражения. Зритель или слушатель, имея весьма скудный запас метафизических чувств, способен пережить разрядку только под воздействием произведений, которые с достаточной силой бьют по нервам. К этому добавляется вопрос о пресыщении и истощении художественных средств по мере развития искусства, что уже сейчас вырисовывается вполне отчетливо. Прежде художник лишь ненамного опережал эпоху, отличаясь от предшественников минимальным, по нынешним меркам, изменением общей концепции и вытекающими из нее деформациями действительности и чувств. По мере обобществления человечества, нарастания механизации и ускорения жизни именно художнику, как субъекту, специализирующемуся в непосредственном выражении метафизических чувств, пришлось в смысле форм экспрессии отдалиться от общественного субстрата, функцией коего он является в смысле житейском. Отсюда нарастающий разлад между н а с т о я щ и м и художниками и обществом, организующимся в формы будущего, и то, что сущностное понимание произведений ограничено малыми группами исчезающих субъектов данного типа. Так что, я полагаю, ясно, почему угасание метафизических чувств ведет к неистовству художественных форм, которое знаменует собой конец искусства на нашей планете». Но довольно об этом — не стоит вдаваться в забытые и никому уже не нужные художественные теории.

Итак, наркотики поначалу заменяют определенным немногочисленным субъектам искусство, религию и философию (я говорю, конечно, о тех, кто пристрастился к ядам высшего порядка), а затем опустошают их, резко понижая личностное самосознание, и совершенно уничтожают во всех смыслах, отрезая от общества, запирая в недоступном мире безумных переживаний и деформируя их чувство реальности до предела, за которым всякое общение с нормальными людьми становится невозможным. Иначе обстоит дело с алкоголем в малых дозах и никотином. Эти яды отупляют раздраженного современного человека медленно, тоже уничтожая в нем личность, но не разрушая ее до такой степени, чтоб он был не способен к выполнению механических функций в сегодняшнем обществе. Европа, при ее ветхой культуре и глубокой деградации населения, возможно, не вынесет резкого запрета на алкоголь и табак из-за несоизмеримости жизни с угасающими метафизическими чувствами, которые, однако же, остаются помехой — как маленький камушек, случайно попавший в шестерни точной машины. Но малые начальные дозы табака и алкоголя, на первых стадиях порока способные успокоить разболтанные нервы европейцев, неизбежно возрастают, при этом постоянно и совершенно неоправданно растет число потребителей в следующих поколениях, которые, при соответствующей дрессуре, могли бы успокаиваться совсем по-иному. Старшие отравляют себя все сильнее, преждевременно теряя трудоспособность, а молодежь, следуя их примеру, все раньше начинает пить и курить, из-за чего утрачивается даже успокоительное значение табака и алкоголя, а время кризиса, то есть время, когда эти яды начинают действовать асоциально, смещается к началу жизни — происходит систематическое сокращение периода человеческой продуктивности и преждевременный износ самых способных личностей, наделенных наиболее тонкой нервной системой. Отрицательными последствиями скоро будут превышены положительные, и тогда будет в известном смысле слишком поздно — чем дальше в будущее, тем сильней окажется шок реакции в случае резкого запрета, который рано или поздно все равно станет неизбежным. Похоже, те, кто управляет, слепо сосредоточены на одном направлении — экономическом и не отдают себе отчета в том, насколько весомы психические проблемы отдельных личностей, сложение которых дает высокие коэффициенты в итоговой социальной сумме. Общество кокаинистов было бы чем-то просто чудовищным — это всякий знает. Но не всякий в состоянии понять, что в сравнении с тем, чем было бы общество, свободное от наркотиков, народ курильщиков и умеренных алкоголиков есть нечто пропорционально столь же страшное. А ведь среди таких народов мы теперь живем, мы — их элементы, не ведающие, в какой ужасной атмосфере пребываем и каковы мы сами.