Станислав Виткевич - Наркотики. Единственный выход

Р о м е к: Стараться умалить значение музыки вообще из-за того, что ее успех несущественен в связи с ее реально воздействующими чувственными элементами, — отнюдь не вершина интеллектуальной честности, о которой вы так любите разглагольствовать — и ты, и твой Изя. Вне сферы так называемой «скверной музыки», с существованием которой ничего не поделать, как и с оглупляющим действием спорта, наряду с тем положительным, что дает он в плане укрепления здоровья, — все монолитно, все однородно и не существует иерархии в среде великих артистов...

М а р ц е л и й: Это все болтовня. Та точка в иерархии, с которой начинаются такие великие артисты, что их сопоставление якобы теряет — якобы, повторю это волшебное слово — всякий смысл, находится в другом месте; это уже портит тот, казалось бы, возвышенный нонсенс, коим является твой тезис, а во-вторых, и немного в связи именно с этим предыдущим фактом, этой самой сферы равновеликости, строго говоря, не существует даже для одного человека, не говоря уже о ее объективном отсутствии. Всегда, невзирая на индивидуальные различия, в том смысле, что «этот велик в этом, а тот — в том», уже само «это» и «то» будет подвергаться оценке, а следовательно, будут подвергаться оценке и их творцы. Это один из тех пошлых нонсенсов, имеющих видимость глубины и логичности, производством которых главным образом и занята художественная критика и которые дают возможность так называемым дилетантам поразглагольствовать с мнимой правильностью о тех предметах, о которых они абсолютно ничего не знают, точно так же, как и большинство критиков и эстетов, не исключая даже самого Хвистека, этого великого логистика.

Р о м е к: Вот, вот, вот — это и есть твоя так называемая болячка, притом соединенная с определенного рода смердячкой. На твоем надгробии будет написано: скончался от хронической смердячки после долгой и продолжительной болезни, от обиды на отечественную критику за непризнание.

М а р ц е л и й: Сказанное тобой — всего лишь пример деморализации, вызванной инсинуационно-личностной полемикой, которую несут в жизнь наши остроумцы и ослоумцы, хотя этот второй, более пошлый тип распространен у нас шире. Никто и не подозревает, насколько они вредоносны, равно как никто не знает, сколько энергии тратится впустую на перемалывание духовного говнеца через радио с громкоговорителями и прочие шумы, не дающие возможности сосредоточиться, а еще — через бридж, сегодня уже в меньшей степени, спорт, танцульки и кино. Слишком поздно спохватятся люди: зло успеет так глубоко пустить корни, что надо будет вырывать его вместе со всеми потрохами.

Р о м е к: Этот великий моралист с носом, начиненным Белой Колдуньей, воистину достоин восхищения как вершина бесстыдства.

М а р ц е л и й: Что ж, демагогический аргумент — это тоже культура нашей полемической атмосферы. Пускать в оборот явную чушь, рассчитывая лишь на глупость полуобразованных масс, чтобы потом пользоваться у них успехом, — для этого надо не уважать ни самого себя, ни своих оппонентов. А ты — как воссоздающий, а не создающий — не понимаешь психики художника-творца, который должен сам сгореть, чтобы родить что-то стоящее. Я эту проблему прочувствовал достаточно глубоко, чтобы иметь право говорить о ней с совершенно чистой совестью.

Р о м е к: «Nobody ask you, sir», she said [228] «Вас никто не спрашивает, сэр», — сказала она (англ.). . Кто тебя просил посвящать себя этой мазне?..

М а р ц е л и й: Говорить так — пошлое свинство. Тебе кажется, что произведения искусства рождаются так же легко и просто, как твоя игра на клавикордах. Ты понятия не имеешь о самом творческом процессе, о возникновении чего-то из ничего.

Р о м е к: Вот именно, что из ничего. Твои концепции — чисто рассудочные, они не являются необходимостью всего естества, как и вообще музыка.

М а р ц е л и й: То-то и оно, что «естество», или куча требухи, является самым большим проклятием музыки, тем, из-за чего она содержит в себе элемент жизненного зла и формальное в ней извращение предполагает наличие некоторой сволочности у ее творцов — здесь это более непосредственно, чем в других искусствах. О свинстве можно писать объективно, и это может быть прекрасной литературой, можно творить демонически-извращенную поэзию, не мараясь ее жизненным элементом, извращенная дьявольская музыка возникает, как, впрочем, и ангельская, непосредственно из самых требухопотрохов артиста, и потому она должна пресытиться их испарениями как таковыми до того, как выпадет в осадок в виде чисто-формальной конструкции.