Паскаль Киньяр - Терраса в Риме

Она молчит. Медленно тянется к рубашке, которую сама набросила на тело молодого гравера, чтобы скрыть его наготу. Сжимает – сперва легонько, затем посильнее – его член, выступающий под тонкой тканью. Внезапно отпускает затвердевший, напрягшийся в ее руке член. Глядит ему в лицо. Посылает ему нежную улыбку. Но улыбка гаснет, когда она говорит:

– Потому что я ему сказала, что любила вас.

Внезапно ее одолевают бурные рыдания. Она сморкается.

– Вы и вправду стали уродом, – бормочет она.

– Что же я могу поделать?

– Ах, вы, верно, сами себя не видите! – Она сует платок в карман. И добавляет: – Я хотела, чтобы он вас убил. А теперь я не хочу, чтобы он убил вас.

Едва она договорила, как он вырвался из ее рук. Он встает, одевается, бежит вниз, в квартиру своего хозяина, говорит с ним и с его супругой. И без промедления уезжает.

Моум сказал: «Так я унес вдаль мою скорбную песнь. Бывает проклятая музыка, вот так же бывают и проклятые художники».

Кислота действует иначе, нежели цвет.

Его лицо было сожжено, и те, кто знал Моума, не могли более признать его.

Он обратил свое несчастье в удачу. Изменив внешность, он занялся воровством в Брюгге. Затем отправился в Антверпен, где был неизвестен, и стал воровать там. Он жил воровством, но все еще любил ее. Когда он понял, что любит ее одну, необъяснимо только ее одну, он бросил воровать и искать утех в объятиях уличных девок, которых не отвращало его лицо, а, вернее сказать, привлекали его деньги. Потом он уехал в Майнц. В Майнце Моум Гравер отыскал Эррара Племянника и поселился вместе с ним в одной комнате. Комната отапливалась и была достаточно велика, чтобы разместить в ней все его доски, лаки, ящик с резцами, мольберт, голубиные перья и ванночки для офортов. Спустя несколько месяцев, в 1640 году, он вновь увидел ее. Это случилось как-то в середине дня.

Она стоит в желто-голубом платье, одна, перед богатой золоченой вывескою с колоколом на улочке Орфевр в Майнце, – стоит и ждет его.

И снова он не в силах отвести взгляд от молодой женщины.

Он останавливается. Она неодолимо притягивает его к себе. И вот она сама подходит к нему, по привычке слегка сутулясь. В ответ на один из его вопросов она сообщает, что уже десять месяцев как замужем. На следующий вопрос отвечает: да, у нее есть ребенок. От кого? Она молчит. Поднимает глаза. Смеется. Берет его за руку.

– Пойдем, – говорит она.

– Нет! – кричит он.

Смотрит на нее. Яростно мотает головой. И убегает.

Он убегает. Убежал. Покинул Майнц. Целых двадцать дней прожил один, не высовывая носа наружу, у трактирщика на другом берегу Рейна, где его поселили в хлеву вместе с другими шестью постояльцами. Двадцать дней его тело содрогалось от бесслезных рыданий, среди сена и едкой навозной вони. Затем он ушел из этих мест, проехал через Вюртемберг, кантоны, [3]Альпы, Штаты, [4]Рим, Неаполь. Целых два года он скрывал свое изуродованное лицо в Равелло, в крошечной деревушке среди скал, высившихся над Салернским заливом. И вот наконец 1643 год – Рим, Авентинский холм, терраса под навесом, эстампы с ночными сценами, скандальный альбом 1650 года, эротические карты – отражение его любовных грез. На всех эстампах стоял черный Мальтийский крест с вывески на виа Джулия. Торговец эстампами держал лавку близ дворца Фарнезе. Чтобы добраться туда, граверу нужно было пройти сотню метров вдоль Тибра, миновать синагогу, пересечь еврейское гетто. Он подписывал свои работы в левом нижнем углу – Meaumus sculpsit. [5]Отец его некогда был свечным мастером. Дети свечных мастеров редко становятся бюренистами. [6]Отец Калло, [7]отцы Лана и Пуайли были ювелирами. Ребенок, столь щедро одаренный умением схватывать и запечатлевать непринужденные позы и движения тел, способный извлечь из мрака ночных фантазий руки и лица, изобразить любую сцену – непристойную, постыдную, срамную, каких и не видывали, – очень скоро обретал покровителей своего искусства.

В сорок лет Моум говорил, что насчитал за свою жизнь восемь экстазов. Одному своему римскому помощнику, желавшему узнать, что это за экстазы, он ответил: «Видение, воспоминание, картина кисти Клода Желле, [8]подаренная им в 1651 году и изображающая святую Паулу в Остийском порту; далее, молодая девушка в гавани Брюгге, на фоне кораблей». Тут он замолчал и ушел в себя. Из восьми экстазов он назвал лишь четыре.

Спустя несколько дней, по наступлении Вербного воскресенья, ученик Моума все там же, в его мастерской на Авентинском холме, вернулся к прерванной беседе и спросил, отчего гравер умолк, не кончив говорить о своих видениях. «Оттого, что мне больно вспоминать некоторые образы», – отвечал тот. С улицы, еще овеянной утренней свежестью, доносилось песнопение «Pueri Hebraeorum vestimenta prosternabant in via». [9]Дети, покинув храм Bocca délia Verita, [10]шли в церковь святой Сабины. Праздничное шествие должно было завершиться к вечерне, перед могилою святого апостола Павла в San-Paolo fueri le Mura. [11]