Наталья Нестерова - А в остальном, прекрасная маркиза...

Олина мама говорила:

— Современные мужчины научились носить пальто.

— А в твое время не умели? — спрашивала Оля.

— Нет. Они одевались в куртки и полупальто.

Олин муж Самин как раз относился к тем, кто носил пальто с аристократической небрежностью. Когда он шел по улице в расстегнутом пальто, белый шарф развевался, полы трепетали, или выходил из машины, из дверей офиса, из магазина, груженный пакетами, Олино сердце сладко замирало. Самин был похож на кавалериста, белогвардейца, Онегина и Байрона, вместе взятых. И при этом оставался стильным, модным и чертовски мужественным.

Оля любила мужа глубоко, прочно, навсегда. Но к ее гордости за мужа примешивалось самодовольство собственницы. «У меня красивый, статный муж, у меня большая квартира и хорошая машина, умный здоровый сын, очень рослый для своих пяти лет, все спрашивают, в каком классе учится. Сын обязательно повторит отца, будет такой же добрый великан».

Мужа все звали по фамилии — Самин, она ему шла. А имя Петя, Петр Александрович, казалось лишним при такой емкой и упругой фамилии.

Ольга поясняла: их фамилия от греческого имени Самий, так звали спартанского наварха. Наварх — это командующий флотом, вроде адмирала. Должность в Спарте была выборной и очень почетной, едва ли не царской. Есть ли в роду у мужа греческая кровь? Неизвестно, преданий на этот счет не сохранилось. И Оля загадочно улыбалась: одного взгляда на Самина достаточно, чтобы понять — вот спартанец из спартанцев, настоящий наварх!

В теплых лучах их счастливой семьи грелись две молодые бабушки — мамы Оли и Самина. Отцов не было, умерли. Бабушки ревновали внука, отыскивая в румяном и бойком мальчике изъяны после визита к «другой бабушке». Тихо доносили: одна своему сыну, другая — дочери. Самин и Оля посмеивались, понимая, что в бочке меда — в безграничном обожании единственного внука — должна присутствовать ложка дегтя, иначе бочку просто разнесет.

Оля преподавала в музыкальном училище нотную грамоту. Самин трудился в нефтегазовой корпорации. Их семейные проблемы относились к процессу повышения благосостояния. Надо построить загородный дом, вложить деньги в акции, поменять ванну на джакузи, поехать в отпуск на Бали, найти сыну преподавателя английского… Столько хлопот!

И вдруг все рухнуло. Разорвалась нейтронная бомба, которая уничтожает живое. Дом, мебель, тряпки остаются, а люди гибнут. Оля узнала об измене мужа. Действие бомбы было не смертельным, по касательной ударила. Оля осталась жива, но душевно покалечена до инвалидности.

Самин пришел домой, обнаружил Олю, серую и полуубитую, сидит в кресле, взгляд в одну точку.

Он присел перед женой, взволнованно спросил:

— Оленька, что случилось? Сын, мама, теща? Кто-то заболел?

Она не отвечала, продолжала смотреть сквозь него, точно голова Самина была стеклянной.

— Да говори же! — Он потряс ее коленки. — Что произошло?

Оля не повернула головы, но теперь она смотрела в глаза мужа, с трудом фокусируя взгляд как при тяжелейшей боли.

— Ты нас бросишь?

— Зачем? Почему? Откуда такие мысли? — поразился Самин.

— Ты любишь другую женщину, ты с ней… Я все знаю.

Самин едва не застонал от досады. Или, кажется, застонал, промычал сквозь стиснутые зубы. Покраснел выразительно. Будь он готов к этому разговору, решительно бы открестился: враки, сплетни, наветы! А сейчас реакция выдала его с головой.

Он сел в соседнее кресло, взял холодные Олины руки:

— Я вас никогда не брошу! Я люблю тебя и только тебя. Ты моя жена, ты и сын — самое лучшее, что есть в моей жизни. Прости! Это была ошибка, я оступился. Никогда более не повторится. Клянусь! Чем ты хочешь, чтобы я поклялся?

Оля не отвечала. Снова ушла в себя, присутствовала и отсутствовала одновременно. Самое плохое — не плакала, не рыдала, не упрекала, не проклинала.

И в следующие дни не плакала. Слезы лились внутри, только соль выступала на коже, которая приобрела каменистый оттенок. Была гордая жена наварха, стала жена Лота — соляная глыба, умеющая передвигаться, односложно отвечать и выполнять домашнюю работу. Олины волосы потускнели, появилась сутулость, вместо летящей походки — шарканье пудовых ног.

В доме померк свет — обстановка кладбища, погребения, безутешной потери и бесконечного горя. Даже сын, которого они называли вечным аккумулятором хорошего настроения, не мог развеять Олиной печали. Прежде она заливисто хохотала над проделками и словечками наследника, хватала его на руки, кружила, осыпала поцелуями. Теперь — слабо улыбалась, прижимала к себе, целовала в макушку. Как сиротку.