Джон Краули - Эгипет

Власть. С какой-то точки зрения любое желание было, конечно, пожеланием власти, власти над будничными житейскими обстоятельствами, которым волей-неволей вынужден подчиняться любой человек; хотя это совсем не то же самое, чтобы желать себе власти в более узком смысле слова, силы, возможности подчинить своей воле других: и враг твой корчится перед тобой во прахе. Вся эта обширная область человеческих страстей была Пирсу совершенно чужда, ему никогда не хотелось власти, даже и представить ее в своих руках, по-настоящему представить, он был не в состоянии, власть всегда оставалась чем-то сторонним и направленным против него; свобода от всяческой власти — вот разве что этого ему действительно хотелось, но желания, построенные на отрицании, всегда казались ему едва ли не шулерскими.

Ему приходило в голову (как жене рыбака из детской сказки), что неплохо было бы стать Папой Римским. Были у него кое-какие идеи в области естественного права, литургии и герменевтики, а человек с хорошим историческим чутьем может на таком посту принести немало пользы, — если, конечно, не замахиваться на вещи чересчур глобальные, — будучи рупором Господней воли и обладая властью облечь ее в форму прямого указа, так чтобы миновать обычный этап долгой подковерной борьбы между Его Святейшеством и теми, от кого зависит реальное проведение Его велений в жизнь. Но такого рода радости все равно не стоили жуткой скуки официального протокола; к тому же церковная иерархия, вероятнее всего, давно уже была не столь отзывчива на энциклики и буллы, как ей быть надлежало и какой она когда-то была. Так что какого, спрашивается, рожна мучиться.

Любовь. Пирсу Моффетту доводилось испытать в любви и счастье, и несчастье, и перипетии любовных сюжетов, среди прочего, послужили причиной того обстоятельства, что он ехал сейчас на автобусе через Дальние горы, да и мечты его по большей части так или иначе были связаны именно с этой темой; как и всякий другой человек, ни больше и ни меньше, время от времени он не мог отказать себе в удовольствии поиграть с идеей каких-нибудь особенных гипнотических чар, неотразимого обаяния — и тут весь мир вдруг стад твоим гаремом, — или, совсем наоборот, о единственном, уникальном существе, нарочно созданном так, чтоб воплотить в себе все его самые заветные мечты: Пирс подписывался на определенного рода журналы, и там в разделе частных объявлений одинокие университетские преподаватели порой описывали своих идеальных — in potentia — возлюбленных с такой многословной дотошностью, что в итоге о возлюбленных это говорило гораздо меньше, чем о них самих. Но нет, тратить третье желание на покорение сердец не хотелось. Да и смысла не было. Хуже того, все равно бы ничего не вышло. Счастья большего, чем когда предмет твоей страсти сам и по собственной воле выбирает тебя, он не знал, даже близко. Такая в этом была изысканная и неожиданная радость, такое внезапное чувство уверенности, как если бы с ясного неба упал вдруг сокол и сел к нему на запястье, как прежде дикий, как прежде свободный, но уже — его. Да разве можно такого добиться нарочно, по принуждению? Замкнутые на ключ сердечки девушек по вызову, угрюмые лица тех, кого подснимешь — последний шанс — за полночь в баре; Пирс, так же как и они, мог разыгрывать страсть на протяжении часа или даже целой ночи, особенно если выпить или нюхнуть как следует. И все же.

А если сокол взмывал затем в воздух, выбрав полет точно так же, как когда-то выбрал точку приземления, и если Пирс не понимал, не мог понять причины разлуки, — ну, что ж, начать нужно было с того, что причины, заставившей когда-то птицу сесть именно здесь и сейчас, он тоже не знал, разве не так? Так что все шло именно так, как и должно идти; если ты действительно любишь соколиную охоту, если ты любишь птиц. Благородных хищных птиц, жестоких и нежных.

Халкокротос.

Я хочу, подумал он, я хочу, я хочу., .

Халкокротос, «облаченная медью», «медью бряцающая» — где и когда, интересно, наткнулся он на этот эпитет, у какой-то из греческих богинь: халкокротос, потому что цвет волос у нее был медяный, и потому, как в ту ночь звенели браслеты; халкокротос из-за перьев и доспехов.

Господи ты боже мой, подумал он и спешно схватился за книгу, закинув ногу на ногу. Он щелчком отправил недокуренную сигарету на пол, к заскорузлым сотоварищам, и одернул себя: не самое лучшее он выбрал время предаваться грезам, не сейчас, не на этой неделе, не этим летом. Он глянул в окошко, но день уже не тек к нему в душу, как прежде, или, вернее, он сам уже не был настроен на ласковые токи дня. Впервые с тех пор, как он решил отправиться в эту поездку, ему пришло в голову, что, по правде говоря, он не путешествует, он спасается бегством, и мысль его потекла привычным и не слишком-то приятным руслом.