Марта Кетро - Магички

Ольга действительно считала, что «бабы нужны для работы» — ведь её тексты, хотела она этого или нет, прежде всего апеллировали к женщинам. В них следовало разбираться, их стоило любить.

Собственный жизненный опыт вёл обычной дорогой: поначалу полагалась на сексуальность, а значит, на мужчин, которые развлекали, решали проблемы, нравились.

Со временем разочаровалась в них как в источнике всех радостей земных, устала, а «другие девочки» перестали вызывать раздражение и ревность. Она захотела укрыться в мягких женских объятиях, предпочла отношения без искры страстей. Общение с Катей, возможно, отбрасывало немного назад по этому пути. Ведь следующим этапом, она знала, должна стать дружба между человеком и человеком, вне зависимости от пола и телесного влечения. Но эта чёртова девочка её тревожила.

Всё больше чувствуя себя бутчем [4] Вutсh — грубый, наглый, брутальный, мужеподобный (англ.). , надела черную майку, грубую конопляную рубаху и вышла, раздражённо хлопнув дверью.

Катя открыла ей и посторонилась, пропуская. Ольга мельком взглянула на неё и внутренне хихикнула: похоже, она тоже не планировала романтическую вечеринку, раз сменила лёгкое платье, в котором была днём, на голубые джинсы и пушистый лиловый свитер, бесформенный, с огромным воротом, который отбрасывал на неяркое личико болезненную тень.

Комната её удивила. Абсолютно белые стены, аскетичная постель, полка с книгами, ни одной безделушки на столе, кроме большого стеклянного кристалла, и при этом — огромное зеркало и мягкий светлый ковёр, устилающий весь пол. Обстановка явно предназначалась более взрослой и претенциозной хозяйке.

«Должно быть, готовили для какой-нибудь дамы, а Катя по робости своей ничего не стала менять».

— Я живу на полу. Присаживайся! — Катя принесла три большие атласные подушки, и Ольге ничего не оставалось, как свить из них гнездо, а потом наблюдать снизу, как появляется маленький столик, чашки, одна за другой вспыхивают несколько свечей, а лампы гаснут, из углов наползает музыка.

Катя, видимо, любила тягучий женский вокал, потому что Цезарию Эвору сменяла Лхаса де Села.

— Не мешает? — заботливо спросила она гостью. — У меня на диске не совсем внятная подборочка из всего, что нравилось в последние несколько лет.

— Замечательно. Я вообще слушаю всё подряд, что друзья в клюве приносят. Пляшу под барабаны тех, с кем вожусь, так интересней. А что мы пьём? — Катя приоткрыла крышечку глиняного чайника, и оттуда пахнуло сложным незнакомым настоем. — Опять Алла своими травками поделилась?

— Попробуй. Ольга глотнула:

— Ой. Да как бы не Панаева — привкус какой-то лекарственный. Это что, от кашля? Не поверишь, Янда угостила. Ольга поперхнулась.

— Я всё-таки не стерпела и на последней лекции, когда уже расходились, поинтересовалась, что за спайс у неё в трубочке.

— Неужто прям так и спросила: «Мадам, шо вы курите?»

— Ну, практически. Она говорит — хочешь? А я ей — не курю. Тогда, говорит, у меня тут чай есть. Гавайская роза, шалфей, голубой лотос, ещё чего-то назвала. Вкусный, сказала. И пакетик дала.

— Ну ты сильна, — Ольга расхохоталась, — а если мы умрём?

— Это вряд ли, настой слабенький, да и ничего там особенного нет. Кажется.

— А ещё лимоном пахнет.

— Ага, в лимонном соке какие-то семечки надо было замачивать.

Ничего такого с ними не происходило, разве что неловкость ушла и разговаривать расхотелось. Ольга отчетливо почувствовала: слова, которые они торопливо говорили друг другу почти каждый вечер, нужны были только потому, что обе боялись пауз, томительных, плотных, как волны, которые теперь накатывались на них одна за другой. Музыка сделала эти волны почти осязаемыми, и Ольга вдруг испугалась, что Катю сейчас отнесёт и ударит о камни, о стену… она не совсем понимала степень опасности, но на всякий случай потянулась, чтобы взять её за руку. Она всё тянулась и тянулась, преодолевая сопротивление среды, и уже почти отчаялась, но тут нащупала пушистый рукав и узкую кисть. Птица, горячая птица, дрогнула в пальцах и замерла. Ольге сделалось холодно, а птица исходила сухим жаром, но её нельзя стискивать и прижимать к себе — могла поломаться. И Ольга лежала и мёрзла, но жизнь скупо текла в неё через невесомое прикосновение и согревала. Это было таким понятным напоминанием о смертности и скудности живого, что она беззвучно заплакала.

— Cracias a la vida, que me ha dado tanto, — сказала ей незнакомая темноволосая женщина, — me ha dado el sonido у abecedario…